Скейт и Клим ревуще грохотали, наполняя смыслом движения бессмысленный закоулок, грохотали вольно и неудержимо: по серебристой от луны прямой, краем поворотной дуги, располосованной жидкими тенями тополей, сквозь вязкую черную тень кустарников.

И заткнулись с коротким стуком.

Скейт полетел в одну сторону, Клим – в другую, успев, к счастью, сгруппироваться: помнят ручки-то и прочее тельце. И пакет с тряпьем, тоже к счастью, подвернулся под локоть, смягчив удар о теперь совсем уже неуместно расчищенный асфальт.

Клим вскочил, шипя не столько от боли в колене, сколько от досады, рассмотрел себя, отряхнулся, проверил цельность и функциональность конечностей и похромал к скейту, виновато уткнувшемуся в сугробик у противоположного бордюра. Скейт был еле заметен в тени густых не по сезону кустарников – не листвой, но ветками и колючками. Шаги Клима звучали странно: почти беззвучный скрип подошвы отбрасывал басовитое эхо, которое тут же будто придавливалось подушкой. И досадливый возглас разнесся и стих так же.

Клим оступился на чем-то неуместном посреди тротуара, подопнул, спохватился, настиг отлетевший сапожок и поднял. Реально сапожок, женский, черный, без застежек и шнуровки, почти без каблука.

Золушка долбаная, нельзя ж так разбрасываться, подумал Клим. Ногу отморозишь – на следующий бал не возьмут.

На черную кожу села крупная красивая снежинка, рядом другая. Клим поднял голову. Начинался снегопад, настоящий такой, зимний.

Клим повертел в руке сапожок, стылый и смятый колесиком скейта, хотел швырнуть его в куст, в глубине которого замаскированной мишенью будто висело во тьме светлое пятнышко, но не стал поддаваться досаде и дремучим инстинктам. В Средневековье щиты как раз для того и делали светлыми или блестящими, чтобы лучники подсознательно целили в них, а не выше или ниже. У нас тут не Средневековье, подумал Клим, и аккуратно поставил сапожок на сугроб, чтобы принц или Золушка увидели сразу. Он подхватил скейт, сунул его под мышку, подобрал пакет и захромал домой, растирая подмерзшие ладони и беззвучно бормоча: «И дожил: до жил жжет жар жуткий, жаря нежную снежинку, да жаль, не жалит кожух съеженный жупана кожу жесткую: мертва».

Про светлое пятнышко в глубине куста Клим тут же забыл. А ступню в колготке телесного цвета не опознал в этом пятнышке не только он.

Наташка не отзывалась с утра, Дементьев не сказал ничего полезного, за окном уже темнело, – значит, до собрания оставалось часа полтора; ну точно, час сорок. Андрей покосился на телефон – индикатор мессенджера в ответ не подмигнул.

Все-таки ушла в штопор. Ее бы прямо сейчас оттуда выдернуть, прокапываться увезти, но сам Андрей шагу со службы ступить не мог, и поручить было некому.

Ты бы, тварь, хоть зацепку какую дал, подумал он, старательно не обращая внимания на Дементьева. Ма-асенький заусенчик. А мы ужо за него зацепимся, и размотаем, и всем пузом влезем, Норов твой чихнуть не успеет. А тебе и пофиг, в худшем случае подельником пойдешь, тебе полезно. Непуганый ты слишком, вот что.

Татуированный бородач Дементьев был непуганым до омерзения и сверх всяких пределов: сидел нога на ногу да оглаживал пузцо, не соответствующее ни нежному возрасту – ну да, двадцать пять ему всего-то, – ни полуспортивной одежде. Хождение истории по кругу быстро превращает трагедию в фарс, а боевую уличную униформу – в хипстерский шмот. Спортом Дементьев если и занимался, то сугубо девачковым: джоггингом, калланетикой и фитнес-боксингом. Его выбор, чо.

Дементьев откашлялся, явно намереваясь закатить возмущенную речь о том, что не следует томить в полицейских застенках невинного человека, ничего ему не предъявляя и попросту не обращая внимания. Андрей, не отрывая глаз от монитора, показал: «Сейчас-сейчас» и добил лежавший со вчерашнего вечера протокол – к сожалению, лишь третий из одиннадцати.