– Я не могу, я должна была вернуться уже давным-давно. Не знаю, что мои дядя с тетей подумают.

И она, немедля, стала прокладывать путь сквозь толпу, а Флори последовал за ней, не успев даже поблагодарить участников пуэ за хлопоты. Бирманцы расступались перед ними с недовольным видом. Вот уж эти англичане, сперва все перемутят, вызвав лучшую танцовщицу, а потом уйдут, как только она начнет разогреваться! Едва Флори с Элизабет скрылись из виду, поднялся страшный гвалт – танцовщица отказывалась продолжать танец, а публика требовала продолжения. Однако мир был восстановлен, когда на сцену выскочили два клоуна и стали взрывать хлопушки и отпускать непристойные шуточки.

Флори униженно плелся за девушкой. Она шла быстро, не глядя на него, и какое-то время ничего не отвечала на его слова. Что за нелепость, ведь поначалу им было так хорошо вместе! Он не знал, как загладить вину.

– Я сожалею! Я не представлял, что вы будете против…

– Да ерунда. О чем тут сожалеть? Я только сказала, что пора возвращаться, вот и все.

– Мне следовало подумать. В этой стране перестаешь замечать подобные вещи. Чувство приличия у этих людей не такое, как у нас – в чем-то оно строже… но…

– Дело не в этом! – воскликнула она, сердясь. – Не в этом!

Он понял, что только усугубляет ситуацию, и пошел за ней молча. Он был жалок. Каким набитым дураком он оказался! И при всем при том он даже смутно не догадывался, за что она сердилась на него. Ее возмутило не поведение танцовщицы как таковое; это лишь стало последней каплей. Вся эта вылазка – сама мысль о том, чтобы добровольно тереться бок о бок с этими вонючими туземцами – возмущала ее. Она была совершенно уверена, что белым людям не пристало так себя вести. И эта несусветная сбивчивая речь, что он обрушил на нее, с этими длинными словами – он словно бы (ей больно было думать об этом) цитировал поэзию! Вот так же говорили пакостные художники, периодически встречавшиеся ей в Париже. А ведь совсем недавно она считала его настоящим мужчиной. Затем мысли ее вернулись к утреннему происшествию, когда он голыми руками прогнал буйвола, и злость ее чуть улеглась. К тому времени, как они дошли до ворот клуба, она подумала, что, пожалуй, простит его. Флори же собрался с духом и снова заговорил с ней. Они остановились на прогалине, где сквозь крону деревьев светили звезды, и он смутно различал лицо девушки.

– Однако, – сказал Флори. – Однако я очень надеюсь, вы не слишком сердитесь на это?

– Нет, конечно, что вы. Я же вам сказала.

– Мне не следовало брать вас туда. Пожалуйста, простите. Знаете, что: я, наверно, не стану говорить другим, где вы побывали. Пожалуй, будет лучше сказать, что вы просто вышли прогуляться, скажем, по саду – что-нибудь такое. Они могут посчитать это странным, чтобы белая девушка пошла смотреть пуэ. Наверно, я не стану говорить им.

– О, я, конечно, тоже! – согласилась она с теплотой в голосе, удивившей его.

Он понял, что прощен. Но за что именно, этого он еще не знал.

В клуб они вернулись по отдельности, с молчаливого согласия. Следовало признать, что экспедиция к туземцам провалилась. Зато в клубе атмосфера была праздничная. Все европейское сообщество готовилось приветствовать Элизабет, и по обе стороны двери стояли, улыбаясь и раскланиваясь, буфетчик и шестеро чокров в накрахмаленных белых костюмах. Когда европейцы закончили петь дифирамбы девушке, буфетчик преподнес ей большущую цветочную гирлянду, сплетенную слугами для «миссисахиб». Мистер Макгрегор произнес презабавную приветственную речь и представил каждого Элизабет. Максвелл, по его словам, был «наш местный древесный специалист», Вестфилд – «страж закона и порядка и… э-э… гроза местных бандитов» и т. д. и т. п. Все очень смеялись. Один вид хорошенького девичьего личика так всех обрадовал, что этой радости хватило и на речь Макгрегора, которую, сказать по правде, он готовил большую часть вечера.