, но без особой самоуверенности и блестящих умов. Но как же высокомерно я себя вела и сколько же, в конце концов, в них было чистого достоинства с тончайшим налетом приличия! Женщины оделись безвкусно (о да!), но они тоже боролись за правое дело – к этой фразе я отношусь с недоверием, ведь что толку от людей, которые прилично живут на много фунтов в год и, само собой разумеется, жертвуют этим ради своих взглядов. Профессор Анвин рассказал мне, что его трижды арестовывали за участие в оппозиционных подстрекательских собраниях во время войны. Миссис Вайс сообщила, что ее муж ушел в отставку, поскольку университет отказаться иметь дело с отказником [по соображениям совести], а потом они одумались. И все же нет в них ни поверхностного блеска, ни капли романтики. Для меня они – малознакомое профессиональное сообщество, которое пытается соответствовать стандартам, а это, я полагаю (возможно, ошибочно), тяжкий труд. Или я всего-навсего сноб, считающий, что в Манчестере труднее говорить умные вещи и писать умные книги, чем в Кембридже? Я дважды применила тест на знание фамилии отца, но ни Анвин, ни Вайс ее даже не слышали. Деятельность женщин была не такой заметной, как в Кембридже, хотя, возможно, более приятной; общие усилия по организации ярмарок; расспросы о здоровье; их лучшая одежда поношенная. Старая миссис Херфорд490 (я неправильно распределила всех мужей и жен) и профессор Финдли сидели молча и терпеливо разглядывали скатерть – им нечего было сказать, как двум старым лошадям, которые весь день вместе работали в поле.

После ужина Л. в большом зале был великолепен – я имею в виду не его одежду и речь, а скорее мастерство. Теперь все профессора знают, что они не мастера. Думаю, замечание Л. о том, что он не хочет победить на выборах, ошарашило их, и после этого, как мне кажется, люди задавались вопросом, а зачем вообще приехали эти Вулфы. «Вы политик»?» – спросили они меня. «Вы много занимаетесь организационной работой?» Я сказала, что я слушаю. Миссис Финдли покачала головой. Зачем я тогда пришла? О, ради удовольствия потратить £10 в Манчестере, а еще посмотреть зоопарк. Боже! Какая же я растяпа! Но никто из них не читал моих книг. Итак, мы отправились в зоопарк, и, смею думать, я могла бы написать о нем что-нибудь интересное, но это лишь белокаменная пустыня, отданная на откуп уборщицам и декораторам; несколько медведей, мандрил491, пара лис; все в запустении и депрессии.

22 марта, вторник.

Вот мы и на пороге отъезда в Корнуолл. Завтра в это время – сейчас 17:20 – мы выйдем на платформу в Пензансе492, подышим воздухом, пока будем искать двуколку [двухколесную повозку], а потом – Боже милостивый! – поедем через пустоши в Зеннор. Почему я так невероятно и неисправимо романтична в отношении Корнуолла? Наверное, из-за воспоминаний о том, как мы детьми бегали в саду. Была весна. Начало жизни. Очаровательные люди. Шум моря по ночам. И вот я мысленно возвращаюсь обратно «со своим багажом»; ну, Леонард и почти 40 лет жизни – все построено на этом, пронизано этим, но как сильно – я никогда не смогу понять. А Корнуолл на самом деле очень красив. Я пойду в Тревейл [деревушка] и полюбуюсь морем – древними волнами, которые разбиваются о берег вот уже тысячи лет. Чувствую, из-за болтовни Лотти мне не удастся сказать то, что хочется.

В воскресенье мы обедали с Элиотом и пошли на «Любовь за любовь493»; он и я сидели внизу в партере, а Л. с билетом от «New Statesman» – наверху. Нам с Элиотом пришлось ехать в Хаммерсмит на такси, так как мы опоздали на поезд. Мы проехали через мрачные фермерские хозяйства.