Позор!

И вот – о реформы, горьки ваши плоды! – каким же образом после всего этого, утишить негодующее сердце? Каким образом сдержать благородные порывы? Реформы!

Вот Прокоп – так тот мигом поправился. Очевидно, на него даже реформы не действуют. Голова у него трещала всего один день, а на другой день он уже прибежал ко мне как ни в чем не бывало и навалил на стол целую кипу проектов.

– Читать ли? – молвил я робко. – Как бы опять не запить!

– Как не читать? Надо читать! Зачем же ты приехал сюда? Ведь если ты хочешь знать, в чем последняя суть состоит, так где же ты об этом узнаешь, как не тут! Вот, например, прожект о децентрализации – уж так он мне понравился, так понравился! И слов-то, кажется, не приберешь, как хорошо!

– А что?

– Да чтобы, значит, везде, по всему лицу земли… по зубам чтоб бить свободно было… вот это и есть самая децентрализация!

Прокоп, по обыкновению своему, залился смехом. И черт его знает, что это за смех у Прокопа, никак понять не могу! Действительно ли звучит в нем ирония, или это только так, избыток веселонравия, который сам собой просится наружу? Вот, кажется, и хохочет человек над децентрализацией с точки зрения беспрепятственного и повсеместного битья по зубам, а загляните-ка ему в нутро – ан окажется, что ведь он и впрямь ничего, кроме этой беспрепятственности, не вожделеет! Вот и поди разбери, как это в нем разом укладывается: и тоска по мордобитию, и несомненнейшая язвительнейшая насмешка над этою самою тоской!

– А уж ежели, – продолжал между тем Прокоп, – ты от этих прожектов запьешь, так значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно и не запить. Все бить, да сечь, да стрелять… коли у кого чувствительное сердце – ну просто невозможно не запить! Ну а ежели кто закалился – вот как я, например, – так ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть – ей-богу!

Опять хохот, этот загадочный, расстраивающий нервы хохот!

Но так как у меня голова все еще была несвежа, то я два дня кряду просто-напросто пробродил из угла в угол и только искоса поглядывал на кипу писаной бумаги. А в груди между тем сосало, и бог знает каких усилий мне стоило, чтоб не крикнуть: «Водки и закусить!» Воздержаться от этого клича было тем труднее, что у лакеев chambres garnies есть привычка, и притом препоганая: поминутно просовывает, каналья, голову в дверь и спрашивает: «Что прикажете?» Ну что я могу приказать? Что могу я ответить на его вызывающий вопрос, кроме как: «Водки и закусить!» Вот дедушка Матвей Иваныч – тот точно мог разные приказания отдавать, а я – что я могу?

Однако, повторяю, бог спас, и, может быть, я провел бы время даже не совсем дурно, если б не раздражали меня, во-первых, периодические визиты поручика Хватова и, во-вторых, назойливость Прокопа. Помимо этих двух неприятностей, право, все было хорошо.

Я находился в том состоянии, когда голова, за несколько времени перед тем трещавшая, начинает мало-помалу разгуливаться. Настоящим образом еще ничего не понимаешь, но кое-какие мысли уж бродят. Подойдешь к печке – и остановишься; к окну подойдешь – и посмотришь. Что в это время бродит в голове – этого ни под каким видом не соберешь, а что бродит нечто – в том нет ни малейшего сомнения. По временам даже удается иное схватить. Вот сейчас мелькнуло: хорошо бы двести тысяч выиграть – и ушло. Потом: какое это в самом деле благодеяние, что откупа уничтожены, – и опять ушло. Вообще все приходит и уходит до такой степени как-то смутно, что ни встречать, ни провожать нет надобности. И вдруг канальская мысль: не приказать ли водки?