Наконец я почувствовала, что не в силах двигаться дальше. На очередной площадке, которую освещал неведомо откуда берущийся слабый свет, я прислонилась к стене и закрыла глаза. Граф немедленно оказался рядом, вставил подсвечник в железное, вделанное в стену кольцо и достал из внутреннего кармана пальто плоскую серебряную флягу.

– Выпейте, – сказал он, локтем прижимая свой сверток и отвинчивая крышечку, – вам сразу же станет легче.

Я взглянула на него из-под отяжелевших ресниц: он выглядел так, словно не поднимался все эти века и версты вместе со мной, а совершил неспешную приятную прогулку от Исаакия до Сенатской площади. Взглянула на фляжку, поднесенную к моим губам, и решила, что тяжелее, чем сейчас, мне уж точно не будет.

Холодная темно-коричневая жидкость с сильным незнакомым запахом вначале обожгла мне губы своей остротой; но почти сразу же я почувствовала бодрость и прилив сил. Я хотела сделать еще глоток, но граф отнял у меня флягу и бережно закрутил крышку.

– Больше нельзя, – произнес он, словно бы извиняясь.

– А что это?

– Настой орехов кола. Его изготавливают дикие племена Центральной Америки для поддержания сил своих воинов в походах или для тяжелой работы.

– Центральная Америка, надо же, – говорила я, чувствуя, что голова моя становится ясной, мысли – четкими, а тело наполняется божественной легкостью, – вы, стало быть, и там побывали…

Граф кивнул, глядя на меня с веселым любопытством.

– Как вы себя чувствуете, Анна?

– Отлично! – воскликнула я в восторге. – И как замечательно, что вы больше не зовете меня «Анной Владимировной», будто я какая-нибудь старушка! А можно, я тоже буду звать вас просто Алексей?

Граф снова кивнул и хотел что-то сказать, но я под воздействием все растущей во мне легкости и силы перебила его:

– Так что же мы тут стоим? Вперед! Мне кажется, я могу пройти еще десять раз по столько же!

– Ну, так далеко не потребуется…

И действительно, вскоре мы очутились под открытым квадратным люком, из которого лился дневной свет и сыпались снежинки. Туда вела последняя лестница, короткая, прямая и такая крутая, что едва ли мне удалось бы ее одолеть без чудодейственного напитка и помощи Алексея. Здесь он поднялся первым и, присев на краю невидимой мне поверхности, протянул мне руку.

Я выбралась наверх и ахнула от восхищения.

Мы находились на верхней колоннаде купола Исаакиевского собора, и перед нами как на ладони лежал весь укрытый снежной дымкой Петербург.

Ах, Жюли, если бы ты знала, какая это была величественная и прекрасная картина!

У меня нет слов, чтобы описать тебе всю красоту заснеженного, но отлично видимого – до самых своих окраин – города!

Однако и холодно же было там, выше птичьего полета, ах как холодно и ветрено! Даже каменные ангелы, стоявшие на узком парапете, снизу казавшиеся совсем крошечными, а отсюда – величественными и огромными, казалось, побледнели от ледяного ветра и сыплющейся на них снежной крупы.

Этот ветер мгновенно выдул из меня последние остатки бодрящего напитка и заставил, дрожа, поднять воротник, а руки в тонких перчатках спрятать в рукава. И вдруг мне стало тепло – это граф, развернув свой сверток, оказавшийся мягким шотландским пледом, закутал меня в него с головой, как ребенка.

Сквозь крошечное отверстие, оставлявшее неприкрытыми только глаза, я любовалась лежащим внизу городом. Граф придерживал плед на моих плечах, чтобы он не развернулся, и я ощущала заботливые прикосновения его рук.

Никогда еще в жизни я не чувствовала себя такой счастливой!

Поднявшись сюда, я словно оставила внизу все свои тревоги, сомнения и страхи перед будущим. Тебе трудно будет в это поверить, но клянусь – в тот момент мне было все равно, что будет дальше. Прошлое ушло, а будущего еще не было – существовала только эта, летящая, несомая на крыльях ледяного ветра минута в недосягаемой простым смертным высоте…