– Мы не можем! – покачав головой, ответил Камерон. – Ты же знаешь, что мы не можем. Она его мать. Мы не можем навязать свое лечение. Я знаю, что она жестока и сурова с ним, что собственное черное честолюбие ей дороже его здоровья. Но это не имеет никакого значения. Ты не можешь встать между матерью и сыном.

Последовало долгое молчание. Потом Финлей заскрежетал зубами:

– Хороша мать… Да плевала она на мальчика! Называть Джесси Грант матерью – это оскорблять прекрасное слово.

И с видом величайшего презрения Финлей вышел из комнаты в приемную, где сделал большой глоток холодной воды, словно желая очистить рот от мерзкого привкуса.

Дни шли за днями, и Финлей, хотя иногда и возвращался к этой теме, если они с Камероном оставались вдвоем по вечерам, постепенно погрузился в другие заботы. Он больше не видел Дункана, ничего не слышал о нем, к тому же на него навалилось столько дел, что он совсем перестал думать о мальчике.

И вот однажды осенним вечером Алекс Рэнкин, маленький оборванец, который часто бегал по городу, выполняя разные поручения, явился в приемную с совершенно нереальным сообщением для Финлея. Это был вызов от Джесси Грант.

Первой реакцией Финлея было оцепенение. Затем, когда на него нахлынули полные обиды и горечи воспоминания, связанные с Джесси, с ее несправедливыми нападками, он в запале сказал себе, что никуда не пойдет. Однако мысль о Дункане смягчила его, и он решил похоронить свое ожесточение и немедленно отправиться на вызов.

Вечер выдался темный, шквалистый, ни одной звезды не видно сквозь тяжелые тучи, которые заволокли небо.

Когда Финлей завернул за угол, в сторону кредитного банка Скрогги, ветер подхватил его и чуть не сбил с ног. Магазин Джесси был закрыт, но сквозь маленькое квадратное окошко пробивался слабый свет.

Он сильно дернул за колокольчик, который прозвенел в полутемном помещении, и дверь тотчас открылась.

Он вошел, ни слова не сказав, лишь посмотрев на укутанную в шаль Джесси, которая, сложив руки на груди, молча и непроницаемо глядела на него – ее лицо было суровым и грозным.

Наконец она разжала губы:

– Я хочу, чтобы вы осмотрели Дункана.

– Так я и думал.

Его тон был резким и враждебным, и ему показалось, что его ответ как-то задел Джесси, поскольку она поморщилась. Но ее голос оставался твердым и непреклонным:

– Он все время жалуется на боль в ноге. – И после паузы она добавила, будто через силу: – И кажется, он не горит желанием ходить.

При этих словах внутри у Финлея что-то взорвалось. Он был готов убить Джесси за бесчеловечность.

– А чего вы ждали?! – в бешенстве воскликнул он. – Разве я не предупреждал вас несколько месяцев назад, что так оно и будет? Я знал, что это безумие, я говорил вам, что это безумие – так вести себя, как вы, – но вы не слушали. Вы горе-женщина и плохая мать. В вас нет ни капли любви и доброты. Вы не заботитесь о своем сыне. То, как вы обращались с ним всю его жизнь, – это вопиющий скандал. Стыд – вот что вам следует испытывать, – жгучий стыд за саму себя.

И снова Джесси словно чуть передернуло – ее неподвижную фигуру. Но она не ответила на его филиппику, только холодно сказала:

– Раз вы пришли, осмотрите его.

– Да! – крикнул Финлей, уязвленный сверх всякой меры ледяным безразличием Джесси. – Осмотрю. Но не ради вас. Ради него самого, потому что я люблю его, потому что хочу попытаться вырвать его из ваших клещей.

И, не дожидаясь ее реакции, он повернулся и отправился в комнату, где лежал Дункан.

После его ухода Джесси так и осталась совершенно неподвижной, с по-прежнему напряженным и на удивление отстраненным выражением лица. Финлея не было долго, очень долго, но она даже не шевельнулась. И по мере того, как шли минуты, медленно отсчитываемые у нее за спиной стрелками старых часов, она становилась как бы все более затвердевшей, застывшей, чуть ли не статуей. Лицо Джесси, бледное на фоне темных теней кухни, было словно высечено из гранита.