Мисси была единственным человеком, кому он об этом рассказал, и она заявила, что такие моменты делают нас сильнее. Она называла это антигеном – чем-то вроде прививки, предохраняющей от одиночества в будущем. Мисси часто говорила забавные и странные вещи, когда ее не сдерживало присутствие посторонних. Но потом и она исчезла, а нужный ему защитный антиген, увы, так и не был открыт учеными.

В последний раз он видел ее – черт, когда же это было? – осенью 1939-го? Неужели так давно? Она как раз выходила из «Савоя» – шикарная, как кинозвезда, с изящно завитыми локонами и так тонко перетянутой талией, что на нее было больно смотреть. Под ручку с ней дефилировал тот еще франт – весь из себя шик и блеск. При виде Дрейка она просияла и крикнула: Фредди! Никто, кроме Мисси, не называл его так. Покинув своего спутника, она бросилась к нему с раскрытыми объятиями и ярко-красной, искренней, широченной улыбкой.

А ты стал симпатягой, Фредди, сказала она. Я всегда знала, что ты им станешь.

Она дотронулась до его щеки, и он почувствовал, что заливается краской.

Мне девятнадцать, сказал он. Ухожу в армию – чем скорее, тем лучше.

Зачем тебе это нужно?

Кто-то ведь должен сражаться. Почему не я?

По сотне разных причин, красавчик.

Фредди рассмеялся.

Меж тем франт подозвал такси. Мисси отпустила руку Фредди и шагнула прочь.

Куда ты едешь? – спросил он.

В «Кафе де Пари». Там Кен Джонсон со своим джаз-бандом[13].

Хотел бы я его послушать.

Я бы тебя позвала, но…

Только скажи, я с радостью.

Ох, Фредди…

Он проводил ее до распахнутой дверцы машины.

Я не так одет, да? – сказал он.

Для меня ты хорош в любом наряде.

Она скользнула на заднее сиденье такси одним плавным движением, словно вся была сделана из шелка, как ее платье.

Вернись домой живым и здоровым, ты меня слышишь? Не забывай кланяться пулям, дурачок ты этакий.

Не забуду.

А как вернешься, найди меня, Фредди.

Где тебя искать?

В «Кафе де Пари», конечно же!

Теперь уже Дрейк перешел на бег. Промчался мимо Святого Павла, похожего на плавучий остров, дрейфующий в море слякоти. Далее по Годлимен-стрит до пересечения с Квин-Виктория-стрит. Воротник был поднят, и он не глядел по сторонам, прекрасно зная маршрут, – он мог бы пробежать здесь и с завязанными глазами. Соленый и сырой запах детства отдавался в ушах звоном сотни колокольчиков, и это был хороший звук даже притом, что он чувствовал себя отнюдь не лучшим образом. По узким проулкам с булыжной мостовой, где слабо светил один-единственный газовый фонарь, он двигался к пристаням; дыхание его было громким, как и голос его памяти, когда он достиг мокрых ступеней, спускающихся к Темзе.

Соберемся мы все у реки, У прекрасной, прекрасной реки…

И эта старая псина-река заметила его появление. Заметила в темноте, когда он мелькнул на фоне задних габаритных огней проезжавшего автомобиля. С поднятым воротником и опущенными плечами, он дул теплым никотиновым дыханием на заскорузлые руки. Нахмуренный лоб. Потерянный взгляд. Старая Темза прослезилась, и уровень воды в ней поднялся на горестный мутный дюйм.

Так не похож на того паренька, которого я знала прежде, сказала река.

Дрейк остановился у стены пакгауза, обращенной к воде. Река вздулась, поблескивая маслянистой поверхностью. Серебристые гребешки волн слизывали отсветы ночных огней и расплескивались на ступенях причала, забрызгивая носки его ботинок. Он ощутил знакомое тяжелое биение в груди и присел на корточки. И река замедлила бег, побуждая его наклониться ниже и прислушаться.

Не искушай ее, услышал он голос своей матери. Отступи назад! Она проникает в самые прочные из вещей и разрывает их на части – стену, дамбу,