– Сань, у тебя крыша совсем съехала? – обескураженно спросил я.

– Не надейся – не съехала! – хмыкнул Серебровский и совершенно серьезно обронил: – Более того, у меня к тебе настоятельная просьба…

– Сань, твои просьбы все более выглядят приказами, – заметил я.

– В рабочее время – конечно, – без тени юмора заметил мой друг-магнат.

– Ну да, конечно! – согласился я. – А если учесть, что у меня ненормированный рабочий день, то в сухом остатке мы получаем радостный результат – ты мне теперь босс всегда…

Серебровский обнял меня за плечи:

– Серега! Не заводись! Закончим дело – будешь мной командовать сколько захочешь. Кстати, я говорил сегодня с твоим замминистра – Степанов, кажется…

– О чем?

– Он договорился в Интерполе, с твоими командирами там, что тебя командируют в Москву на четыре недели.

– Здорово! Сань, скажи, пожалуйста, а ты не можешь сделать меня генералом?

Сашка удивленно воззрился на меня:

– А ты кто по звездочкам?

– Подполковник…

– Наверное, могу, – пожал он плечами и, глядя на меня своими пронзительными острыми зыркалами, засмеялся, чувствуя, что шутка попыхивает синими огоньками злости. И перетянул на себя одеяло смешков: – Тебе генералом милиции быть нельзя. Их вон окрест – сотни, как раньше участковых. Тебе надо пробить звание особенное – допустим, адмирала милиции! Представляешь, Серега, ты – контр-адмирал милиции? С таким званием и в Интерпол возвращаться не зазорно! А, Серега?

– Как скажете, Ваше Финансовое Превосходительство!

Занятно, что я, ненавидевший и презиравший наше генеральское сословие, вдруг обиделся. Не за них, конечно. Даже не за себя – не состоявшегося пока генерала. За исчезнувшую иллюзию каждого военного человека о вступлении в особую касту людей – генералитет!

Это одинаковые во всем мире, отдельные, своеобразные люди, чей статус власти отмечают не только нелепой золочено-красной петушиной формой, не только особой почтительной формой титулования, но и стойким мифом о том, что каждый из этих тысяченачальников на пути восхождения к власти совершает бездну подвигов и выдающихся поступков, требующих целой героической жизни.

Девальвация. Всех, всего. Нынешний генерал – это вроде прежнего крепкого, уже обстрелянного лейтенанта. Ведь Сашка не врет и не хвастает, когда ясно дает мне понять, что со своего барского плеча финансового фельдмаршала может запросто сбросить мне шитые золотой канителью генеральские погоны. Эх, канитель!

Отчего я грущу? За что обижаюсь? Стыдно признаться: за пятнадцать лет стремной жизни честного дурака – полицейского опера.

И на Хитрого Пса глупо дуться, он ведь не чувствует оскорбительности своих шуток, зачеркивающих мою прошлую жизнь – как глупое пустое заблуждение.

Он живет в постоянном сладостно-нервном кайфе своей игры, он в непрерывном легком опьянении собственным могуществом, в нем бушует никогда не утихающий почти гормональный азарт борьбы, сумасшедшей свалки в чистом виде, почти бессознательном стремлении упрессовать соперников, конкурентов, врагов, стать – как выжить – их всех сильней, больше и властней.

Совершенное безумие!

– Ты сказал, что у тебя есть просьба, – напомнил я.

– Да-да! Мы говорили о твоих товарищах и коллегах, – вернулся Сашка к нашему разговору. – Кроме руководства, почти никто из них не знает, что ты вернулся. Естественно, не должны догадываться, чем ты будешь заниматься. Ты это понимаешь, да?

– Я это приму к сведению.

– Отлично! Поэтому я бы предпочел, чтобы ты жил или в моей резиденции, или – если это тебе не очень удобно – в одной из наших квартир. Это во-первых…