Топот тяжелых сапог по дороге – кто-то пробежал мимо, остановился, постоял немного. Вернулся. И уже потише:

– Марья Михайловна, вас стеклом не поранило? Беспокойствие имею большое.

– Ой, скажете тоже, Федор Саввич, – откликнулся звонкий голосок, по которому священник узнал старшую дочь. – Царапина пустяковая.

– Где? – ощутимо перепугался Самохин. – Перевязать бы!

– Не надо.

– Почему?

– Так оно попало… не скажу…

– Я сам посмотрю.

– Ой, руки убери, охальник!

– Да чего…

Звучный шлепок сменился жарким шепотом. Что было дальше, отец Михаил не слышал – он перекрестил темноту, улыбнулся с умилением и зашагал обратно к дому отставного лейтенанта Федякова. Чай, примет постояльца на одну ночь?

Принял. Даже очень обрадовался вернувшемуся собеседнику. Так и просидели до утра за наливкой. Рассуждая о видах на урожай, о европейской политике, о проводимом Павлом Петровичем перевооружении армии. Славно поговорили.

А утром…

Утром отец Михаил вернулся домой, громко обругал неизвестных злоумышленников, бросивших камень в окно, и совсем было собрался пойти в церковь, как в дверь заколотила чья-то решительная рука.

– Кого еще нечистая принесла, прости господи? Машка, ну-ка посмотри!

– Телеграмма! – несколько мгновений спустя откликнулась старшая дочь. – Мне расписаться?

– Я сам. – Священник вышел в просторные сени и протянул руку к неясно видимой фигуре в дверном проеме: – Дай сюды.

Но невозмутимый почтальон сначала заставил черкнуть закорючку в прошнурованной тетради и только потом отдал запечатанный сургучом пакет.

– Ответ нужен?

– Нет, – покачал головой письмоносец. – Желаю здравствовать.

– Благослови тя Господь, – машинально откликнулся батюшка и зашелестел бумагой, громко цыкнув на дочь: – Не твоего ума дело! Лучше Федьку своего сюда позови!

– Он не мой.

– Поговори еще…

– А сказать-то чего?

Отец Михаил задумался на минутку и выдохнул:

– Война!

– Ну так что, государь, война? – Кутузов бросил указку на расстеленную карту и выжидательно посмотрел на меня.

– А сам как думаешь?

Михаил Илларионович неопределенно хмыкнул и ответил с легкой усмешкой:

– Для думанья у нас твоя голова имеется, а мое дело – приказы исполнять!

Фельдмаршал один из немногих, а честно сказать, так вообще единственный, кто позволяет себе так вольно разговаривать с императором. Соблюдая меру, ни в коем случае не перебарщивая, но с достаточной бесцеремонностью и малой толикой панибратства, временами переходящей в амикошонство. Имеет право, между прочим. Право друга и боевого товарища, с которым полтора года хлебали горькую кашу войны. Той, которая, дай бог, никогда не случится.

Мы попали сюда из сентября одна тысяча девятьсот сорок третьего года, из-под Ленинграда. Как? Не знаю сам. Может быть, погибли, и наши души переселились, а может… Не верю я в это. Но пришлось поверить. И пришлось зубами вцепиться в шанс прожить еще одну жизнь. И началось!

В первую очередь я категорически отказался помереть от апоплексического удара табакеркой в висок, чем очень озадачил заговорщиков. Причем многих из них сюрприз удивил до смерти – в ночь, когда все держалось пусть не на ниточке, а на кончиках штыков оставшихся верными присяге гренадеров, церемониться с убийцами никто не собирался. Сколько тогда народу в горячке порешили? Много. Сейчас бы действовал иначе, но в тот момент казалось, что другого выхода просто нет. Ладно, кто старое помянет…

А что было «во-вторых»? Ага, вспомнил… Как-то само собой получилось, что репутация слегка помешанного императора Павла Петровича не только подтвердилась, но и явила себя во всей красе. И сам постарался, и недоброжелатели подсуетились, но сейчас мне это на руку – не приходится придумывать оправдание действиям и поступкам, взгляду постороннего наблюдателя, кажущимся очередным сумасбродством. Взгляду иностранных разведок – тем более. Плевать, пусть ломают голову, пытаясь разгадать второй, третий, а то и пятый смысл любых движений русского царя.