– Я сама не видела, и слава богу. Люди говорят, бывает…

– Еще как, – кивнул Лямпе. Склонился к ней и серьезно сказал: – Я вот тоже сначала не верил, насмехался и сомневался. Пока не узрел привидение своими глазами. В этом вот номере.

Как он и ожидал, Анюта фыркнула:

– Ой, да что вы такое говорите!

Наклонившись к ней еще ниже, доверительно взяв за локоток, Лямпе принялся рассказывать ту самую историю, что часом ранее преподнес Антуану-Прохору: как ему, трезвому и пребывавшему в полном умственном здравии, вдруг привиделся в зеркале – всего-то полтора часа назад, средь бела дня! – незнакомец в чиновничьем сюртуке с петлицами, с блестящим пистолетиком в руке, смертельно бледный, с простреленным виском…

Он говорил насколько мог убедительно, описывая внешность Струмилина возможно более точно. И не пропустил момента, когда личико Анюты, поначалу недоверчивое, насмешливое, вдруг изменилось резко. Карие глаза покруглели, умело накрашенный ротик приоткрылся. Девушку прямо-таки затрясло, она покосилась на вышеупомянутое зеркало, игравшее центральную роль во всей этой истории, шумно передвинула кресло так, чтобы оказаться к нему спиной. Похоже было, нехитрая операция под названием «Мадемуазель и ревенант» увенчалась успехом…

– Вот такие дела, – сказал Лямпе, притворяясь, будто не видит, немчура бесчувственная, ее откровенного испуга. – На Библии могу поклясться: видел. Как тебя сейчас, и не был пьян, уж точно.

– Это о н, наверное, и есть… – почти прошептала Анюта, боязливо таращась на него снизу вверх.

– Кто? – притворяясь безразличным, спросил Лямпе.

Она замялась, но вскоре отважилась:

– Не следовало бы говорить, да мы же с вами теперь, Леонид Карлович, делом повязаны… В этом самом номере дней девять назад чиновник застрелился от несчастной любви. Я его допрежь того видела дважды, и выглядел он, в точности как вы описали, – высокий, красивый, темный волосом и бородкой… Полиция об этом настрого запретила поминать – хозяину, сами понимаете, такое ни к чему, иных господ может и отпугнуть, вот он, надо полагать, и сунул кому надо, чтобы постращали… Только мы-то знаем, среди своих слух прошел, Прошка под великим секретом проболтался Северьяну, Северьян спьяну рассказал Наденьке, а она уж понесла дальше, хоть и с оглядочкой…

– Интересно, – сказал Лямпе. – А почему ты так уверена, что – от любви, да еще несчастной? Может, он казенные деньги спустил шулерам?

– Ой, Леонид Карлович, какой вы, право… – грустно сказала подвыпившая Анюта. – Нету в вас романтичного, уж простите… Как же не от несчастной любви, когда она к нему каждую ночь шмыгала? Услужающие – они всё видят…

– Кто шмыгал? – спросил Лямпе, всем своим видом выказывая крайнее недоверие, основанное на полном отрицании романтики.

– А вот она. Из-за которой, соответственно… Один раз я ее сама видела, когда… выходила от господина. Стройненькая, под вуалькой, а из-под вуальки волосы на плечи падают – роскошные, золотистые… Потом уж, когда того чиновника… унесли, мы с Наденькой и Прошкой сидели в портерной. И Прошка божился, что она к покойному пять дней подряд ходила. Как только стемнеет – так и жди, сейчас по коридору проплывет, что королева…

– Королева… – фыркнул Лямпе. – Может, это просто-напросто была очередная дамочка из этих ваших, из благородных…

– Я поначалу тоже так думала, – рассудительно сказала Анюта. – Только будь она из благородных, непременно шла бы с Ваней Тутушкиным. Такое у него железное правило. Нас, девиц, самих к господам посылают, а что до благородных