Алги-мурза неспешно подошел к возвышению и опять долго и тщательно усаживался на почетном месте. Потом жестом пригласил гостя опуститься от себя по правую руку, взмахом руки предложил прочим соплеменникам занимать места. Потом наполнил кумысом чашу гостя, свою, поднял перед собой:

– Как хорошо оказаться в родном кочевье. Здесь и воздух сочнее, и небо выше, и кумыс слаще.

Он отпил немного перебродившего кобыльего молока, наслаждаясь его кисловатым, прогоняющим жажду привкусом и трудно передаваемой словами щекотливостью – словно пенится по языку перекат горного ручейка. Не удержавшись, снова налил полную пиалу и еще раз выпил.

Появились двое литовских мальчишек-невольников. Босые, одетые только в короткие, до колен, изрядно потертые штаны, они вдвоем несли большое серебряное блюдо с головой барана и бараньем седлом, поставили перед мурзой, убежали. Минуту спустя мальчишки принесли еще одно серебряное блюдо, с правой лопаткой и частью ноги, остановились перед возвышением. Хозяин кивнул в сторону гостя, и блюдо поставили перед ним.

Татары настороженно переглянулись между собой, начали перешептываться: русский получил себе целое блюдо! Все – и для себя одного! Да еще с правой лопаткой!

По древним обычаям, любое животное, подстреленное на охоте или заколотое в стойбище, всегда разделывалось на двадцать четыре части, которые, по числу гостей, раскладывались либо на двадцать четыре, либо на двенадцать блюд. И каждый гость получал либо целое блюдо, либо, когда гостей много, с одного блюда ели двое или трое. Каждая часть тела имела свое – почетное или оскорбительное значение. Конечности ног, кишки и хвостовые кости обычно оставлялись слугам, очищавшим внутренности, невольникам, мальчишкам, которые подкладывали катыши кизяка под котел. Грудинка и мелкие куски передней части полагались женам. Голова и тазовая часть – хозяину стойбища, главе рода. Лопатки – его ближайшим помощникам или особо почетным гостям.

Русскому, посаженному по правую руку от хана, подали отдельное блюдо с правой лопаткой – и это в то время, как родовитые татары вынуждены были есть по двое, по трое из блюда! Да еще русских невольниц позвали – неужто освободит? Отдаст гостю?

Алги-мурза, жуя отрезанное ухо, дождался, пока угощение получат все, потом вытер пальцы о халат и взмахнул рукой:

– Эй, русские! Девки! Скучно нам так есть. А ну-ка, потанцуйте, да спойте нам для отрады! – Он налил себе кумыса, отпил и грозно прикрикнул: – Ну же, не стойте!

Полонянки, дрогнув, разошлись в стороны и принялись кружиться, что-то неразборчиво запевая на разные голоса и перебивая друг друга. Однако вскоре с песней разобрались и затянули нечто однотонно-заунывное. Песню русских рабов.

Хозяин кочевья тем временем с помощью тонкого ножа оттяпал барашку нижнюю челюсть, быстро ее обгрыз, ударом оголовья разломил на три части.

– Срамно вы одеваетесь, русские, – громко крикнул он невольницам. – А ну, в кого я костью попаду, что-нибудь из тряпья своего снимайте!

Он размахнулся и первым же обломком попал в живот курносой девушке с яркими веснушками. Та испуганно вздрогнула, а мурза довольно расхохотался:

– Снимай!

Тревожно оглядываясь, словно надеясь на неожиданную помощь, полонянка немного помедлила, но после второго окрика развязала веревку и скинула на землю юбку, под которой оказалась еще одна. – Чего встала? Танцуй! И пой!

Мурза тут же запустил в нее вторым куском бараньей челюсти, но промахнулся. Третьим – невольница увернулась. Хозяин кочевья ощутил азарт и принялся торопливо обгрызать баранье седло, очищая костяшку. Прочие татары тоже оживились. Идея понравилась, и в полонянок то с одной, то с другой стороны дастархана полетели суставы и куски костей. Одна из них попала в веснушчатую девку, и та снова сняла юбку – под которой оказалась еще одна! Мурза заливисто рассмеялся, срубил ножом кусок кости вместе с суставом и метким броском угодил облюбованной жертве в плечо: