– Полагаю, ваше превосходительство, что ещё нет, – пожал плечами майор.

– В таком случае, это неучтиво, – сказал посланник, положил салфетку на стол и отправился в свою каюту. У него разболелась голова.

Вся команда "Надежды" столпилась на борту и вглядывалась в шлюпку, спущенную с "Невы". Там были подняты какие-то сигналы, и теперь сухопутные гадали, что бы это значило.

– Пустяки, ничего серьезного, – уверял спутников надворный советник Фосс. – Верно, потребовалась какая-нибудь карта или прибор. Не могли же они развалиться в двух шагах от берега.

– По пустякам не будут останавливать корабли на полном ходу, – резонно возражал Шемелин.

Моряки отмалчивались или отвечали односложно:

– Посмотрим… Как знать…

Поднявшийся с лодки мичман "Невы" замялся при скоплении посторонних, но, видя нетерпение командира, доложил:

– Господин капитан-лейтенант, разрешите доложить: на "Неве" сорвался с рея матрос Усов.

– И что? – нахмурился Крузенштерн.

– На воду спущено гребное судно, но его найти не удалось.

– Что за вздор, я его отлично знаю, он плавает как рыба, – оборвал мичмана Крузенштерн.

– Точно так-с, только он при падении ушибся и, должно быть, лишился чувств.

Крузенштерн на минуту задумался.

– Так что прикажете продолжать поиск? – спросил мичман.

– Сколько времени назад он упал? – просил Крузенштерн.

– До получаса. Теперь будет сорок минут.

Крузенштерн недовольно покосился на толпу слушателей.

– Господа, я прошу вас разойтись по местам, чай не театр. А вы, – обратился он к морякам, – займитесь лучше делом. Не первый день на флоте.

– Продолжать движение, – сухо приказал он мичману, развернулся и, опустив голову, пошёл в каюту.

У самого борта мичмана "Невы" остановил Толстой.

– Вот, – он сунул ему в руку пачку ассигнаций. – Передайте вдове погибшего.

– Все? – удивился мичман.

– Разумеется, все, – нетерпеливо подтвердил Толстой.

– Да у него, может, и вдовы-то нет, – заметил мичман. – Впрочем, как угодно, я передам капитан-лейтенанту Лисянскому.

Толстой разговаривал с мичманом шепотом и старался передать деньги как можно незаметнее, но все же его поступок не ускользнул от стоявшего поблизости Ромберга. Лейтенант подошел к приятелю и с чувством пожал ему руку.

– Что такое? – нахмурился Толстой.

– Ты, знаешь ли ты, какой ты человек? – запинаясь и краснея сказал Ромберг.

– И каков же я по-твоему человек? – иронично осведомился Толстой.

– Я думал, ты другой, а ты, оказывается… словом, я тебя люблю.

– Изволь. Можешь любить меня сколько угодно, только прошу: не садись со мною в карты – не пожалею, – ответил Толстой и, насвистывая, отправился пить чай в кают-компанию.

Каждое утро император Павел I верхом объезжал главные улицы Петербурга. Это время было чем-то вроде необъявленного комендантского часа, когда лучше не показываться на улице или уж во всяком случае – не попадаться ему на глаза. Если такое все же произошло, надлежало замереть, спешиться, выйти из кареты, снять шляпу, скинуть шубу (хотя бы и в грязь) и низко поклониться. Это напоминало игру "кто не спрятался, я не виноват". И проигравший в тот же день мог оказаться под арестом, бит кнутом, зашит холстом в особой кибитке и отправлен в Сибирь. К примеру, за неподобающий вид.

Низко надвинув на глаза сплюснутую треугольную шляпу и укутавшись в длинный плащ, император медленно ехал на своем белом богатырском коне мимо Михайловского замка – почти достроенного, но ещё окруженного лесами. Это грандиозное строение, якобы окрашенное под цвет перчаток Лопухиной, предполагалось как архитектурный вызов матери и точно в срок превратилось в гробницу сына. Он хмуро озирал чрезмерные просторы города, уже узнаваемого как нынешний Петербург, но местами ещё напоминающего деревню. Казалось, он сожалел, что это великолепие должно принадлежать таким ничтожествам каковы его подданные, и не может быть укомплектовано такими автоматическими, управляемыми созданиями, каковы немцы. Мыслимо ли было переловить и переучить каждого? Он поздно начал, исчах в неволе, перебродил.