Часами я мучительно наблюдала, как она страдает. Часами сомневалась в своем решении и ненавидела себя за него. Часами меня грызло тошнотворное, сводившее с ума отчаяние, пока я вместе с ней боролась за каждый вдох, каждый раз думая, что он последний, что пережить это невозможно. Выпотрошенная, растерзанная, я держала ее за руку и смотрела на нее в беспомощном ужасе. Наступил вечер, и когда я уже думала, что мы обе больше просто не вынесем, появилась старшая медсестра.

– Мы дадим ей гиосцин. Это препарат, который остановит производство слизи и поможет с дыханием.

Очень медленно волшебное средство покинуло шприц, и мамина шея расслабилась, дыхание сделалось тише, вернулась неподвижность. Я переползла на свой стул, сжалась и затряслась от рыданий. Мне хотелось одного – отключиться, чтобы в черноту не проникали ни мысли, ни звуки, ни страх.

– Я принесу тебе чайку, лапушка. На сегодня все страшное кончилось.

Кончилось, все почти кончилось. Но не совсем. Я рыдала над одной неминуемой смертью, а в это время на меня неподъемным грузом давила другая. Мне нужно было услышать его голос.

– День был просто ужасный, но ты лучше расскажи мне про свой.

– Почему ты не даешь мне приехать?

– Просто расскажи мне про свой день.

– Опять было странно – определенно не лучший день. В какой-то момент я просто отключился – и сам не заметил, а потом суставы так заклинило, что я не мог сдвинуться с места. Лектор тряс меня и говорил, что я уже битый час таращусь в окно; я не мог встать, ничего не работало как надо, так что меня пришлось везти назад в церковь. Сомневаюсь, что доучусь до конца, не говоря уже о том, чтобы потом пойти преподавать. Сейчас я просто хочу прилечь. Ничего, если я тебе перезвоню?

Я вернулась на стул, натянула на голову плед и затащила в свою пещеру «Копсфорд». Унеси меня отсюда, Уолтер. Забери меня к зеленым лугам, к проселочным дорогам, поросшим травами и дикими цветами. Я буду вместе с тобой собирать репешок и окопник. Забери меня; подари мне зеленую безопасность моего детства. Я стала перечитывать книгу под пледом, в свете неоновой лампы. Мир, мама, Мот – все это осталось снаружи, а я была наедине с Уолтером, мы вместе брели через ручей, чтобы собирать ежевику.

Я больше не могла прятаться в больничных сумерках. Мот поступал в университет с надеждой. Не с той, с которой поступают нормальные студенты – что образование станет для них билетом в долгое и успешное будущее. Он надеялся всего лишь дожить до конца учебы, надеялся, что все это время его мозг будет работать достаточно напряженно и он сможет перейти в следующую стадию жизни. Но я и без его признания знала, что он переживает откат по сравнению с тем пиком формы, которого достиг в конце тропы. С тем счастливым моментом, когда он снял рюкзак и оказалось, что его тело избавилось от неподвижности и одеревенения и вновь слушается его. Или же это был не откат, а наоборот, продвижение вперед по направлению к предсказанному ему будущему?

В свой эпический пеший поход по береговой тропе мы отправлялись безо всяких надежд. Моту сообщили, что шансов выжить у него нет, что тау-белки в его мозге прекратили нормально функционировать и теперь слипаются в то, что врач назвал клубками. Постепенный процесс фосфорилирования тау-белков медленно закупорит те области его мозга, которые говорят организму, что делать. Я представляла себе, что эти клубки откладываются примерно как зубной камень в труднодоступных щетке местах. Постепенно они будут разрастаться и расползаться, пока не задушат все те замечательные клетки, которые говорят Моту, как двигаться, чувствовать, помнить, глотать, дышать. И однако за то время, пока мы, вечно уставшие и голодные, шли среди великолепной дикой природы, забыв о существовании нормального мира по одну сторону тропы и не отрывая глаз от бесконечного морского горизонта по другую ее сторону, что-то случилось. Мот изменился. Он окреп, туман в его голове рассеялся, движения сделались уверенней, а тело начало лучше слушаться. Почему, почему, почему это произошло? У всего должно быть объяснение, но, может быть, пора принять, что врачи правы, что делать больше нечего, кроме как готовиться к неизбежному концу?