– Да, тот самый, но в письмах всего не напишешь, – с экзальтированным восторгом сказала она. – Он глубокий и умнейший человек, безумно талантлив. Меня, признаться, удивляет, почему его до сих пор не оценили по достоинству. А достоин он Петербурга! Возглавлять полицейское ведомство!

– И что же, Зыбин хорош собой?

– Видите ли, «хорош собой» – относительное понятие. Иной раз общепризнанная красота отталкивает, будто проказа, коль человек недобр, самовлюблен и глуп. Особенно это касается мужчин, ведь женщин вы оцениваете по-другому. А в случае Виссариона Фомича «хорош собой» неуместная оценка, ибо он стоит над нашими представлениями о красоте. Да, Зыбин бывает резок, неучтив, но ему прощаешь абсолютно все.

– Вы… любите его, – по-своему понял ее Суров.

– А вы как думаете! Эдакую глыбу нельзя не любить. Да вы сами увидите и, полагаю, тоже полюбите его.

– Ну уж, извините, – набычился Суров. – Вашего Зыбина… хм!

Это ли не маленькая месть Марго за… Да ни за что, а просто так. Впрочем, без причин ничего не бывает, и она прекрасно знала их. За то, что Суров в своей робости, которая не должна быть основополагающей чертой блестящего офицера, похож на инока, отрешенного от мирских забот! За то, что она засыпает и видит его лицо, просыпается и думает о нем вот уже год; за то, что ни разу даже не намекнул о своих чувствах к ней. Комплименты изредка говорит, которые ни к чему не обязывают. А ей нужно знать, слышать, а не догадываться по его глазам, знать даже при полной невозможности когда-либо соединить их судьбы или пойти на близость. Любовники – слишком заурядное слово, пошлое, имеющее противоположный смысл слову «любовь», поэтому в отношении Сурова и Марго оно неприменимо. Да и не решится она на этот вольный шаг не в пример некоторым светским дамам, но знать, слышать, а потом жить с этим… да, хотелось бы, и очень-очень.

Ждали долго, Марго присела на пенек и тайком наблюдала за Суровым, не скрывая коварно-ликующей улыбки. Он же бесцельно гулял по ландышевой поляне, надутый как индюк, не проронив больше ни слова. Поделом ему!

Но вот раздался стук копыт, фырканье лошадей и треск прошлогодних сухих веток, успевших высохнуть за солнечные дни. Марго вскочила и, увидев, как из зарослей вышел Зыбин с анатомом Чиркуном, а также с двумя полицейскими, которые вели лошадей под уздцы, в сопровождении брата и Степана верхом, бросилась им навстречу:

– Слава богу, я уж думала, Мишель не нашел вас.

– Погодите, ваше сиятельство, отдышусь, – пропыхтел Зыбин. – Уф, упарился. Коляску у леса оставили, а пешком трудненько идти в моем-то возрасте.

– Да вы присядьте на пенек, – указала она стеком. – Передохните, а уж потом поглядите на девицу, что мы случайно нашли. Она теперь уж не убежит.

– И то верно, посижу малость.

Зыбин уселся на пень, поглаживая колени, осматривался, выпятив толстую нижнюю губу и опустив уголки рта: вид у него был крайне недовольный. «Но может, – думал Суров, – он ворчун и брюзга по сути, что и отразилось на его физиономии, стало быть, дело в нраве». Тем временем Федор Ильич Чиркун, чмокнув даме ручку, переключился на красоты вокруг и, как человек с поэтическим началом, не мог не поделиться впечатлениями:

– Нынче весна баловница, господа. Уж и надежду потеряли на тепло, а она вон как разошлась. Щедро, не правда ли? Что за дивное чудо кругом! М-м-м, аромат-то какой!

– Было бы чудо, кабы трупа тут не имелось, – проворчал Зыбин, человек не поэтический. – И где же он, труп девицы, господа? Ведите к нему-с.

Суров был шокирован, его воображение рисовало совершенно противоположный образ гения, чему способствовала Марго. А на поверку что? Безмерно толстый Зыбин с редкими бакенбардами до плеч, мясистым носом невероятных размеров, толстыми губами и густыми бровями, похожий на старую жабу, не мог соперничать за расположение графини абсолютно ни с кем ввиду почтенного возраста. Помогая Марго перейти с кочки на кочку, Суров не преминул весело шепнуть ей: