***

– Мальчик! Открой, мальчик! Телефон есть у вас?! Господи!… Соседка это, из третьей квартиры. Анастасия Павловна. Мальчик, вызови «скорую»! … Кто умер?! Я?!! Мальчик, прекрати сейчас же свои неумные шутки и вызови «скорую»! Господи, я ничегошеньки не понимаю! Уехала к подруге на три дня. Возвращаюсь – квартира вскрыта! На полу милиционер лежит… Заходил?!… К тебе заходил?! А, позвонить заходил… Он в фуражке был?… Ничего… Сказал, что я умерла?… Да что ж такое?!! Ну, живая я! Живая, понимаешь, ты?!

Живая…

рассказ

Тишина сочится с потолка тяжелыми каплями, густеет и застывает в круге света под веселым тканевым абажуром с золотистой бахромой, низко нависающим над нашим круглым семейным столом. А в углах тишина черная, колышется волнами, плещется, качает воздух с невидимыми слоями табачного дыма. Папа курит, много. И лицо у него серое, глаза потускнели: мутные, как у фигурок, что я делаю.

Тишина глотает мамины слезы и всхлипывания, растворяет в себе без остатка, вытирает мокрое лицо мягким платком, оставляя густые тени под припухшими веками, у носа, под нижней губой, прокушенной до крови.

Тук-тук-тук. Стучит тишина дедовой палкой в дощатый пол. Деда сегодня страшный. Сердито сверкает живой глаз под насупленной бровью, а подбородок дрожит, и седая щетина шевелится на скулах. Глаз у деды забрали фашисты на войне. И ногу. Теперь она железная, в сморщенном черном ботинке. А культя болит, часто. Я знаю, что такое культя. Я видела…

Все молчат. И я молчу. Сижу тихонечко в уголке дивана, наматываю на палец бахромчатые нити покрывала. Я знаю, почему все грустные. Мой старший брат болен. Давно. Ему часто бывает больно, а я не могу ему помочь. Мне страшно, я еще маленькая и боюсь. Боль брата похожа на клубок черных змей, она не слушает меня, а шипит и смотрит угольками злых глазок…

Вот у деды всё намного проще. Когда культя начинает ныть, и боль красноватой плесенью ползет под одеждой по бедру, я делаю вот так и так. Клубятся облачка тьмы, лепятся друг к дружке, и вот маленькая фигурка деды передо мной и внутри. Я не умею лучше объяснить. Я вижу ее не глазами, а там все по-другому, но, когда фигурка готова, я начинаю тихонечко петь песню. Это очень красивая песня, жаль, что ее нельзя спеть вслух – всем бы понравилось, как нравится дедовой боли. Она все слышит, но думает, что поет фигурка, у которой одна нога короче другой. Проходит совсем немного времени, и красная плесень багряным облачком срывается с дедовой ноги и оседает пылинками на фигурке, прилипает к ней, как песок липнет к мороженому, если уронишь. Тогда я делаю губы трубочкой и принимаюсь дуть. Осторожно, словно дую на горячее молоко в чашке, а фигурка начинает таять, как сосулька в ладошке, и капельки тьмы уносят красноватые песчинки с собой, туда, откуда я черпаю ватные комочки черноты.

Деда осторожно потирает бедро. Лицо у него задумчивое и как бы светится изнутри. Ему легко, хотя он еще не пил свои лекарства, но я знаю, что скоро мы пойдем гулять. Деда будет ступать твердо и улыбаться, глядя, как я прыгаю на одной ножке через большие глянцевые лужи. Ему со мной всегда хорошо…

И папе, и маме…

Им тоже бывает больно, но это не страшно – я же рядом…

А вот брату я не умею помочь. Он говорит, что от его болезни не бывает лекарств, только средства. И смеётся, словно совсем не болен. Наверное, мама с папой знают лучше, поэтому часто отправляют брата в больницу и в другие разные места, тогда его подолгу не бывает дома, а когда он возвращается, посвежевший с румяным лицом и пополневшими щеками я вижу – клубок змей всё еще сидит в голове, тугой, как теннисный мяч и черный, как кусочек угля, которым деда топит большую печку у себя дома.