Из квартиры тянуло сухим застоявшимся воздухом, теплым, с ароматами сушеных не то травок, не то диковинных специй и кисло-горьким стариковским жильем. Коридор – длинный и узкий, – обрывался метрах в семи-восьми от входной двери. Встроенные шкафы тянулись вдоль левой стены, многолетние наслоения краски кое-где пошли глубокими трещинами. Насколько Старшинов помнил, первая дверь направо – в большую квадратную комнату. Следом – в ту, что поменьше. Прямо, в конце коридора две двери: кладовая, санузел. Направо, по коридору – кухня. Приходилось бывать… В этой квартире парочка алкашей Сумеренковых как-то разодралась на почве некорректной критики бразильского сериала. К тому времени они уже не только ели на кухне, но фактически жили там вместе с ламповым телевизором «Рекорд». Бывший шахтер Степан Сумеренков пропивал пенсию по инвалидности (ноги ему в шахте отдавило) и Нинку свою споил – пенсия тогда была немалой. Короче, чего-то он там отчебучил: не то по Изауре прошелся, не то по Марии, за что злющая Нинка принялась дубасить безногого валенком, в который предусмотрительно запихала кувалду без ручки. Степан орал и отбивался как мог, и смог здорово – порвал алюминиевой вилкой Нинке артерию на шее, и та по пьяни, да с испугу бегала по квартире, заливая стены кровью, как безголовая курица, пока не свалилась на проссанный матрац в спальне. Там и умерла…
– Ну, Игнатьич, перекинулась, что ль бабка?
Аниканыч шмыгнул носом, а женщина двумя ступеньками ниже испуганно прикрыла рот ладошкой. Крупные слезы стремительно набухли, готовые вот-вот сорваться с опухших век.
– Не знаю еще, здесь стойте…
Старшинов перешагнул порог, мимоходом осмотрев замки. На вид целые, но из тех, что открываются ногтем. Воздух сухой и жаркий обволакивал, выжимая пот. Участковый снял фуражку и вытер изнанку тульи платком. Конец апреля, отопление еще не отключено… От порога по коридору вытянулась ковровая дорожка, красная с двумя узкими зелеными полосами по краям, местами потертая, пошарканная. Он помнил ее заставленной картонными коробками, несметным количеством картонных коробок и коробочек в разновеликих стопах, прямых и покосившихся, среди которых легко терялась миловидная старушенция с нездешней фамилией Моро и вполне прозаическим имя-отчеством, что не задержалось в памяти. Когда Светка Борзова из паспортного стола РЭУ 2 позвонила ему в «опорный» и сказала, что в квартире номер три, по Домаровского пять зарегистрирован новый жилец («бабушка какая-то»), Старшинов и не подумал сходить познакомиться. Пусть ее… старушка – божий одуванчик… Было двадцать ноль-ноль, початая бутылка водки… вторая. Спал он по-прежнему не более четырех часов в сутки, даже в стельку пьяный, но не идти же в таком виде – это нет! Пусть мундир старый, плохо вычищенный, погоны горбатятся и звездочки потускнели – не увидят его пьяным, в форме, при исполнении… Наутро он забыл о гражданке Моро – как ее там? – батьковне. «Сморщенный мозг», да, знаете ли…
Этот примечательный термин Старшинов выудил из брошюрки о вреде пьянства, что во множестве скопилось в кабинете со времен «развитого социализма»…
«…Этанол разрушает биомембраны клеток (особенно их жирнокислотные компоненты), приводит к склеиванию эритроцитов. Образующийся тромб закупоривает капилляры мозга. Закупорка капилляров приводит к отмиранию клеток мозга. Чем больше молекул спирта в бокале, тем больше погибших клеток в мозгу. И хотя общее количество нервных клеток мозга (по данным разных авторов) достигает 9—15 млрд., результаты вскрытия показывают, что в мозгу умеренно пивших людей целые «кладбища» нервных клеток.