Так что я подошел к тебе и спросил, почему ты не встанешь поближе к камину.

– Это бессмысленно.

– Спасти себя от того, чтобы замерзнуть до смерти?

– Возможно. Но ведь согреть, скажем, только руки гораздо хуже, нет? Ну или только – спину? Мне показалось, что ты едва не сказала «задницу», но, возможно, я показался тебе слишком приличным (читай: старым), а ты еще недостаточно выпила. Ну и, конечно, тогда мы еще были не знакомы.

– Я предпочитаю замерзнуть вся.

– Ну или вся согреться.

Не прозвучало ли это дешево? А я еще специально сказал «согреться» вместо «разогреться».

Ты обернулась ко мне.

Твой взгляд упал на мою шею. Я уверен, что ты подумала: «О боже, он носит шейный платок». Я всегда считал, что мне это идет и что в галстуках есть что-то плебейское. Но, возможно, в твоих глазах это выглядело просто устаревшим. Мне немногим больше пятидесяти, но в двадцать с небольшим это кажется чем-то за пределами световых лет.

– Мы знакомы? – спросила ты, уставившись на меня.

Я почти незаметно покачал головой. Вдруг я ясно представил, как обнимаю рукой твою талию, предпочтительно обнаженную. Ужасно непристойно.

– Это платье? – услышал я собственный идиотский вопрос.

Обычно я не таков; ведь все это простая, хорошо отрепетированная рутина, ну разве что другая сторона обычно не бывает такой обезоруживающе юной.

– Я хотел сказать… это потрясающий наряд.

– Спасибо. – Ты подняла руку, и рукав скатился по ней, как волна.

– Где вы живете? – спросил я.

– Там. – В квартире с еще двумя соседками.

– Чем вы занимаетесь?

– Особо ничем.

Ты мне нравилась. Вот правда нравилась.

Я спросил, утруждала ли ты себя когда-либо какими-то скучными вещами… ну, типа занятий в университете.

Да, и ты уже закончила. Уже несколько лет назад. И, если уж я действительно хочу знать, добавила ты, ты только что уволилась со своей первой работы. Какая-то ерунда в одном из издательств.

– Чем вы теперь хотите заниматься? – Едва я спросил это, как почувствовал, что пал в твоих глазах еще ниже.

Но твой ответ был короток и ясен:

– Я не знаю.

Я не сдержался и рассмеялся.

– Простите, – сказал я, – но я так давно не слышал такого. Вот она, привилегия юности, вызывающая зависть у стариков.

– Вы не старик.

Я приподнял бокал.

– Вы так любезны, – и ушел.

Остаток вечера я провел в надежде, что это сработает.

Вместо докучливого присутствия, как мог бы сделать кто-то другой, вместо продолжения разговора было гораздо умнее исчезнуть и понаблюдать, станешь ли ты отыскивать в этой комнате мое лицо, станешь ли встречаться со мной взглядом, если я пройду мимо. Я решил, что снова подойду к тебе уже только ближе к концу вечера – небрежно возникну возле тебя, словно из ниоткуда. Осторожно держа перед собой бокал. (Я воображал, что у меня, что называется, пальцы пианиста. Это считается артистичным и изящным, не правда ли? Этакая поэтическая чувственность?)

Но вместо этого ты сама отыскала меня.

– Знаете, я действительно так думаю.

– Думаете что?

– Что вы не старик.

– Как мило, что вы об этом напоминаете.

Ты густо покраснела и извинилась.

– Я пошутил…

– Нет, я не должна была…

Со временем я узнал, что ты могла испытывать ненормальную, избыточную неловкость перед незнакомыми. Когда мне наконец удалось убедить тебя, что все в порядке, я предложил подбросить тебя домой. «Мне по пути, – сказал я. – И это будет лучшим доказательством, что у меня не осталось недобрых чувств».

В машине мы молчали, прислушиваясь к тихому урчанию мотора. Фонари мелькали в лобовом стекле, как метеоритные дожди. Город был окутан серой дымкой и зимним запустением. Небо рассекал одинокий самолет.