– Жду ваших приказаний, господин генерал.

– Прежде всего встреча состоится в Фужерском лесу. Пусть пробираются туда поодиночке.

– Приказ уже дан.

– Помнится, вы говорили, что жители «Соломинки» встретили синих с распростертыми объятиями?

– Да, господин генерал.

– Вы сожгли ферму?

– Да.

– А мызу сожгли?

– Нет.

– Сжечь немедленно.

– Синие пытались сопротивляться, но их было всего сто пятьдесят человек, а нас семь тысяч.

– Что это за синие?

– Из армии Сантерра.

– А, того самого, что командовал барабанщиками во время казни короля? Значит, это парижский батальон?

– Вернее, полбатальона.

– А как он называется?

– У них на знамени написано: «Батальон Красный Колпак».

– Зверье!

– Как прикажете поступить с ранеными?

– Добить.

– А с пленными?

– Расстрелять всех подряд.

– Их человек восемьдесят.

– Расстрелять.

– Среди них две женщины.

– Расстрелять.

– И трое детей.

– Захватите с собой. Там посмотрим.

И маркиз дал шпоры коню.

В то время как все эти события разыгрывались возле Таниса, нищий брел по дороге в Кроллон. Он спускался в овраги, исчезал порой под широколиственными кронами дерев, то не замечая ничего, то замечая что-то вовсе недостойное внимания, ибо, как он сам сказал недавно, он был не мыслитель, а мечтатель; мыслитель, тот во всем имеет определенную цель, а мечтатель не имеет никакой, и поэтому Тельмарш шел куда глаза глядят, сворачивал в сторону, вдруг останавливался, срывал на ходу пучок конского щавеля и отправлял его в рот, то, припав к ручью, пил прохладную воду, то, заслышав вдруг отдаленный гул, удивленно вскидывал голову, потом вновь подпадал под колдовские чары природы; солнце пропекало его лохмотья, до слуха его, быть может, доносились голоса людей, но он внимал лишь пению птиц.

Он был стар и медлителен; дальние прогулки стали ему не под силу; как он сам объяснил маркизу де Лантенаку, уже через четверть лье у него начиналась одышка; поэтому он обогнул кратчайшим путем Круа-Авраншен и к вечеру вернулся к тому перекрестку дорог, откуда начал путь.

Чуть подальше Масэ тропка вывела его на голый безлесный холм, откуда было видно далеко во все четыре стороны; на западе открывался бескрайний простор небес, сливавшийся с морем.

Вдруг запах дыма привлек его внимание.

Нет ничего слаще дыма, но нет ничего и страшнее его. Дым бывает домашний, мирный, и бывает дым-убийца. Дым разнится от дыма густотой своих клубов и цветом их окраски, и разница эта та же, что между миром и войной, между братской любовью и ненавистью, между гостеприимным кровом и мрачным склепом, между жизнью и смертью. Дым, вьющийся над кроной деревьев, может означать самое дорогое на свете – домашний очаг и самое страшное – пожар; и все счастье человека, равно как и все его горе, заключено подчас в этой субстанции, послушной воле ветра.

Дым, который заметил с пригорка Тельмарш, вселял тревогу.

В густой его черноте пробегали быстрые красные язычки, словно пожар то набирался новых сил, то затихал. Подымался он над фермой «Соломинка».

Тельмарш ускорил шаг и направился туда, откуда шел дым. Он очень устал, но ему не терпелось узнать, что там происходит.

Нищий взобрался на пригорок, к подножию которого прилепились ферма и мыза.

Ни фермы, ни мызы не существовало более.

Тесно сбитые в ряд пылающие хижины – вот что осталось от «Соломинки».

Если бывает на свете зрелище более печальное, чем горящий замок, то это зрелище горящей хижины. Охваченная пожаром хижина невольно вызывает слезы. Есть какая-то удручающая несообразность в бедствии, обрушившемся на нищету, в коршуне, раздирающем земляного червя.