Я поворачиваю улыбающееся лицо к Леське, и, когда она пробует ответить мне улыбкой, ловлю ее за щеку большим и указательным пальцем правой руки, а левой прижимаю к себе. У бедолаги выступают слезы на глазах.

– Ты, шмара! Чтобы часы немедленно были на столе! Все двадцать.

– Какие часы? – возмущается Марунька. – Ты что, с ума сошел? Пусти ее!

– Пуфти… – шипит Леська. – Бо’ит!

– Разорву морду от уха до уха! Считаю до трех.

– Какие часы?! – нервничает ее подруга. – Перестань чудить! Я закричу!

– Тогда у нее будет рожа, как халява. Раз!

– Мы же не только для себя! Мы хотели с тобой поделиться! Хочешь, забери половину.

– Два!

– Оттай чафы… – скулит Леська, а по ее лицу течет черная краска.

– Пусти ее, садюга! Сейчас принесу.

Марунька вспархивает из-за стола, я отпускаю Леськину щеку, но продолжаю прижимать ее к себе. Со стороны – просто влюбленная парочка. Это ничего, что она вытирает слезы. Случается. Может, у нас индийская любовь.

Кошусь на курдупеля. Но он, кажется, уже забыл обо мне, потому как увлечен оживленным разговором с тремя сосками.

Марунька кладет на стол сумку и наливает себе шампанского.

– Все?

– Сосчитай, – фыркает она недовольно.

– Словом, так, девочки. За нами следят. Поэтому не делайте глупостей.

Я отпускаю Леську и считаю часы. Все… А курдупель только делал вид, что не обращал внимания – моментально вскакивает на ноги и идет к нам.

Так же пересчитывает часы, даже глазом не скользнув по девушкам.

– Передай им, пусть сделают так, чтобы я их долго-долго искал. Хорошо? И немедленно.

Когда он ушел, Марунька пробует виновато улыбнуться мне:

– Ты сердишься?

– Я буду сердиться еще сильнее, если вы сейчас же не положите на стол триста рублей от старика.

– Все триста? – не помнит себя от удивления Леська.

– Все триста. Это же я буду рисовать портрет, а не вы.

– Но ведь… но ведь…

– Мне что, повторить процедуру?

– Ой, нет! – вскрикивает Леська, и на всякий случай отодвигается от моего кресла на другой конец стола. Зато я пододвигаюсь к Маруньке и нежно обнимаю ее стан.

– Пе-ре-стань! – лепечет она. – Давай поговорим спокойно. Часы мы отдали. Сейчас уйдем отсюда. Хочешь, перебазируемся вместе в другой ресторан? Хочешь?.. Еще кого-нибудь разыграем? Ну? Ясу?

– Охи, кисуля. Благодаря вам я влип в историю, из которой должен выпутаться. И мне нужны деньги. А вы себе плывите куда угодно, и на всех парусах. Вам только сюда показываться запрещено. А так – свобода. Можете махнуть хоть на Сахалин. А мне махать некуда. Я остаюсь со своими неприятностями один на один. Ясно? Выкладывайте бабки!

Марунька берет Леськину сумку и отсчитывает деньги.

– Валим отсюда, – говорит Леська. – Мне эта кнайпа уже надоела.

– Ну, ладно, чао, – нежно улыбается Марунька и, чмокая меня в щеку, кладет в ладонь гонорар.

Потом они идут, бросая направо и налево прощальные взгляды. Пора и мне. Я допиваю пиво, и в этот момент слышу над головой:

– С вас шестьдесят восемь сорок.

Я закашливаюсь и таращу удивленные глаза на молодого, но наглого официанта. Его лицо вежливо и неумолимо. Когда я вижу такие гладенькие лица, у меня возникает желание залепить их кремом. Но на столе кремов нет. Зато есть четыре пустых бутылки из-под шампанского, две из-под водки и несколько пивных. Есть еще салаты и мясное ассорти – любимое блюдо всех официантов Советского Союза, ведь на нем можно с легкостью заработать целые пять рублей – стоит оно пятнадцать.

– Не понимаю. С вами разве не расплатились?

– Нет. Попрошу рассчитаться. Закрываем.

– Но ведь все это заказывал не я, а те двое. Мы с девушками заказывали одно шампанское и два пива, это стоит семь рублей.