Филипп не обращал на нее внимания. В такие моменты он был почти счастлив и полон энтузиазма, ему казалось, что дело за малым. Всенародное признание не за горами, осталось потерпеть еще чуть-чуть, до того сладкого момента, когда наконец можно будет сменить опостылевшую коммуналку на пятикомнатные хоромы где-нибудь в районе Тверской-Ямской.

Мать умерла, отравившись самопальной водкой, когда Филипп перешел на третий курс. Она была неплохим музыкантом и, что даже более важно, великолепным педагогом. Конечно, в последние годы концертировать она не могла. Во-первых, никто не выпустил бы на сцену женщину, похожую на вокзальную попрошайку, а во-вторых, от алкоголя у нее тряслись руки. Но до самой смерти мать давала частные уроки музыки. Филипп даже удивлялся иногда, как это приличные люди пускали такую особу в свои квартиры и доверяли ей своих детей. Но, видимо, у мамы была неплохая репутация – по крайней мере, уроков она никогда не пропускала и никогда не появлялась похмельной или пьяной в домах своих учеников. Мама, в сущности, содержала семью. Свою стипендию Филипп тратил на необходимые для учебы фотоматериалы и кинопленки…

Нет, пожалуй, вся эта история началась немного позже. А именно в тот день, когда в его жизни появилась странная женщина с не менее странным именем – Азия.

Азия… От имени этого у него до сих пор мгновенно пересыхало в горле. Он думал, что выбросил все ее фотографии. Но то и дело находил их в самых неожиданных местах – под холодильником, между книжными страницами, в старом портфеле. Он давно сменил квартиру – но фотографии как будто переехали вместе с ним, а ведь он поклясться бы мог, что не перевозил их.

Это было словно насмешкой с того света. Как будто Азия цеплялась за него, не отпускала, прижимала к себе своими смуглыми худыми руками. Он ее отталкивал, как мог, а она только смеялась. Крепко держала, не допуская появления возле Филиппа других женщин. И не допустит никогда – он это точно знал.

Они познакомились в начале девяностых. Филипп Меднов тогда учился во ВГИКе. Азия же была фамм фаталь – в лучшем смысле этого слова. Красивой ее никто не назвал бы – скорее наоборот: ее лицо ничем не выделялось среди других лиц в сонно-агрессивной московской толпе. Маленькие темные глаза, нос с горбинкой, бледный рот, жесткие нестриженые волосы ниже плеч. Но было в ее взгляде, в ее улыбке, в ее движениях, в том, как она смеялась, как нервно откидывала длинную челку со лба, нечто такое, что заставляло остановиться и внимательно к ней приглядеться. А приглядевшись, с удивлением понять, что она все-таки красива.

У нее была дурацкая привычка – закусить прядь жестких волос, а потом задумчиво мусолить ее во рту, наматывать на язык, жевать. Сначала это показалось Филиппу отвратительным, но потом он стал находить в этом что-то сексуальное. Однажды он даже сфотографировал ее, задумчиво покусывающую собственные волосы. Азия тогда жутко разозлилась, она не любила, когда ее фотографировали исподтишка. Он пообещал отдать ей и фотографию, и негатив, но потом как-то это забылось, замялось, и снимок так и остался у Филиппа.

Вообще-то, Азию никак нельзя было назвать героиней его романа. Ему всегда нравились светленькие девушки с гитарообразными ладненькими фигурками, веселые, курносые, кокетливые и немного легкомысленные. Наверное, он и не посмотрел бы на Азию – с ее нечесаными волосами, одетую в тертую кожаную куртку-косуху, – даже не заметил бы ее, если бы в один прекрасный день она сама не остановила его на Старом Арбате.