– Господ-ди, хорошо, что мой отец не дожил до этого, твой дедушка Тимофей! Он с япошками воевал, после немцев-то, в Манчжурии, героя ему дали… А теперь япошки эти вместе с америкашками детей наших портят, внуков да правнуков фронтовиков, извращенцев из них лепят. Где цензура?! Нету цензуры… Своим-то деткам америкосы, я уверена, такое не покажут! Если они даже Карлсона, который на крыше, забраковали… А нашим – можно, нашим – пожалуйста! Мультфильмы… Вот они какие нынче, мультфильмы!

– Аниме, – машинально вякнула из-за шкафа Варька.

– Мне плевать, как это называется, др-рянь малолетняя! – завизжала совершенно вышедшая из себя Анна.

Варька испугалась, что сейчас будет так же, как в прошлый раз, когда мать узнала, что она уже не отличница… Как она кричала! «Ты будешь дворником, как таджики! Да, да, Варечка, уборщицей будешь при таких оценках! Той же Уклейкиной в коттедже будешь прислуживать! Служанкой отличницы Уклейкиной станешь! Подумать только: троечница Уклейкина в отличницы выбилась, а ты?! Не стыдно тебе… А все это аниме!..» Варя, всхлипывая, кричала: «Прости, прости, мама, я больше не буду! Я опять стану отличницей, только прости!» – но мама развернулась и ушла.

Анна тоже вспомнила свою истерику, но никак не могла остановиться: рвала и швыряла картинки, рвала и швыряла… Только шрам на левой руке дочери, точно застежка-молния приоткрывавший прошлое, привел ее в чувство. В тот раз дочка в конце концов закрылась в комнате, и Анна, едва сыскав ключ, ворвалась к ней – и увидела поперечный разрез на запястье левой руки, который Варька безуспешно старалась скрыть под коротковатым рукавом, на котором проступали посторонние рисунку материи красные пятна. В тот же миг Анна отрезвела. «Что это?» – спросила она слабым голосом. «Это так, ничего, это я просто поцарапалась…» – пряча глаза, говорила девочка. «Не вздумай, Варька… Варька, не вздумай…»

Анна бросила взгляд на левую руку дочери – там алел шрам – и тихо сказала:

– Прости меня, Варя…

Как и в прошлый раз, обе долго плакали.

– Но только аниме ты смотреть не будешь! – сказала Анна, утирая слезы.

– «Темного дворецкого» – клянусь, не буду, – подтвердила дочь. – А другие, прости меня, мама, буду…

Анне очень захотелось стукнуть Варьку, но она сдержалась.

– Ты как твой отец-дезертир! Лишь бы сбежать от жизни…

Девятнадцатиэтажная гостиница «Жемчужина», стоявшая в низине, в устье осушенного сто лет назад Верещагинского ручья, ребром к морю, рябила неподалеку от телестудии – но престарелому оператору было нелегко пройти с тяжелым «Бетакамом» и пятьсот метров, поэтому приходилось брать машину. Шоферы, во главе с начальником гаража здоровенным казачиной Андрием Дурноляпом, забивали «козла» в сторожке; Аркаша Чичкун – водитель, прикрепленный к редакции художественных программ, – вместе со всеми.

Увидав Кулакова, Чичкун кивнул: иду-иду – и, с сожалением оглядываясь на пятнистое доминошное животное, распятое на журнальном столике, пошел выводить «газель».

Скоро Кулаков, который нес штатив, и Брагинец, тащивший камеру, которую никому не доверял, шагали по фойе гостиницы.

Пресс-конференция уже началась, народу у столов, составленных прямоугольником во всю длину зала, с рядами изогнутых микрофонов-тюльпанов, выросших на синих столешницах, сидело немного: несколько полуголых растрепанных девиц с обожженными плечами положили перед собой широкополые соломенные шляпы и сумки (видать, прибежали прямо с пляжа), гнусавые мальчики в майках с надписью “Gold” о чем-то перешептывались меж собой, седовласые критики курили. Двух критикесс Кулаков запомнил с прошлых фестивалей: юркая старушка в открытом рябеньком сарафанчике, с бритой под призывника головой, и дебелая женщина за пятьдесят, в чалме из атласных лазурных платков.