Если говорить по-честному, во всей Москве сложно найти худо-бедно значимого в искусстве человека, который не знаком с Тамарой Львовной Огудаловой хотя бы заочно.

А Юрий Андреевич Левицкий был племянником друга Тамары Львовны. Задурить ему голову россказнями о редком таланте молодой художницы, и о том, что “сейчас она нарисует вам задешево, а потом ваша гостиная будет шедевром российского искусства”, матери явно было несложно.

В общем… Давид приехал предлагать Соболевской работу, да. Насколько он успел понять до выставки — у Надежды не то чтобы наплыв заказов, но бывают провалы. От большого и выгодного заказа она не откажется.

Ну, и он был искренне уверен — мама в который раз потерпит поражение. Наде просто нечем его заинтересовать. Заколебавшемуся материнским сватовством Давиду немного хотелось отомстить. Совсем чуточку. В уме.

А выходит так, что Давид возвращается домой после выставки и звонит маме.

Адрес и телефон Нади достать проще некуда, зря богиня мнит о себе очень уж много.

— Ну что, ты познакомился с Наденькой? — щебечет мать. Просто соловьем заливается.

— Не успел, — хладнокровно врет Давид, чувствуя себя школьником, рассказывающим сказки об украденном дневнике. — Приехал слишком поздно, её уже не было. Я заеду к ней завтра, только скажи адрес.

Не хочется признавать свое поражение и давать в руки матери такой козырь… Дай ей волю — и Надя появится в жизни Давида ровно в таком количестве, что он точно усомнится в идее переезда. А все же решено и спланировано.

Так что мама не узнает о том, что его все-таки проняло. Пока — не узнает. Пока Давид не придумал, что ему с этим делать.

Что ему делать с Надей…

Заехать к ней завтра. Да, пожалуй, хорошая мысль.

Взять себя в руки, выдохнуть, поговорить уже наконец о работе

Хочется иного.

Хочется поехать не завтра утром, хочется рвануть прямо сейчас. Догнать беглянку, завалить её на первую попавшуюся постель и драть её столько времени, сколько понадобится, чтобы её язык совершенно перестал ворочаться во рту.

Отношения её не интересуют с ним, ишь ты...

Оборзевшая, невесть что о себе возомнившая богинька.

Мама называет адрес, обещает даже утром позвонить и спросить — дома ли Надя.

Ну да, ну да, конечно, исключительно из благих побуждений. Ладно, мама, что уж с тобой делать. Все равно по-твоему не будет.

После разговора с матерью Давид ловит себя с поличным — за рабочим столом, у листа бумаги, с карандашом в руках.

И это просто выходит за всякие рамки, потому что он уже давно не рисовал просто так, для себя, для настроения, наверное, с института. Эскизы, интерьеры и все, что по работе, — много и запросто.

А тут пальцы скользят над листом, карандаш очерчивает контур изящного подбородка. Давид — не профессиональный портретист, хоть навык рисовальный и не теряешь с годами. Рисунок выходит больше техничный, набросок, не портрет.

Какие у неё глаза?

Серо-синие, такого редкого оттенка. Он успел заметить, за время их краткой беседы. И не море, и не небо. 

В груди будто ворочается спящий медведь при воспоминании об этих глазах.

В голове слегка гудит, глаза будто нарочно снова ползут к листку с записанным адресом и думается — а спит ли она сейчас? И вспоминает ли о нем? 

Хочется. До нервной лихорадки, сводящей пальцы, хочется, чтобы она думала именно о Давиде. Так же, как он думает сейчас о ней, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь туман этого наваждения…

А еще лучше — сильнее, чтобы валялась сейчас на мятой простыне где-то там, думала о его члене и трахала сама себя своими тонкими пальчиками. И чтобы скулила, умирала от пустоты, ведь это совсем не то.