«Надо отвлечь себя, – мысленно произнес мужчина. – Концентрироваться на боли нерационально». Он встал с нар, прошелся по камере. Четыре шага вперед – присесть, шаг в сторону, – наклон, разворот, четыре шага назад – снова присесть. Нет, физические нагрузки сейчас не для него. Еще, чего доброго, гнойные нарывы разорвутся и зальют пол клейкой жижей. Тогда не только боль, но и вонь терпеть придется, а сами раны загноятся еще сильнее. «Может, позвать охрану? Раз уж держат меня взаперти, пусть предоставят медицинскую помощь».

Он дошел до двери, поднял руку, сжал пальцы в кулак и занес над головой. Вредная память услужливо выудила из глубоких недр картину, как злобный охранник заносит кованый сапог над головой несчастного заключенного. За что? Не за то ли, что тот решил качать права и требовать врача? Нет, уж лучше потерпеть. Он снова вернулся на нары. Лег ничком, закрыл глаза. «Где-то должны быть приятные воспоминания. Я должен вспомнить хоть что-то жизнеутверждающее. Должен, и все тут».

И вдруг оно пришло: прохлада ветра, ласковые солнечные лучи и запах. О! Какой это был приятный запах! Сладковато-пряный, щекочущий ноздри. Откуда он шел? Из далекого детства? Из безмятежной юности? А может, из недалекого настоящего? Не важно, откуда. Главное, он создавал иллюзию покоя и защищенности. Нет, не защищенности, а завершенности. Вначале просто пряно-сладкий, затем с примесью чего-то острого, явно неприродного происхождения.

«Краплак». Смешное слово, странное, но почему-то именно оно всплыло в памяти. Он пытался ухватиться за это воспоминание, пытался продлить момент счастья, которое ощущал когда-то. Имя этому счастью было «краплак». Почему? Не спрашивай, просто наслаждайся. Но мимолетное воспоминание ушло так же внезапно, как и нахлынуло. Он снова сидел в душной вонючей камере, тело его снова разрывала на куски жгучая боль. Тоска накатила с новой силой, бросила в пучину своих волн, накрыла с головой.

– Проклятье! Закончится это когда-нибудь или нет?

Крик вырвался из глубины сердца, долетел до глухой стены и отрикошетил обратно, заполняя ушные раковины, точно клейкая смола. И никуда уже от него не деться. Он застонал, перевернулся на спину и начал декламировать глупую детскую считалочку про месяц и туман, пытаясь заглушить собственный крик, избавиться от тоски и отчаяния, но считалка не помогала. Даже физическая боль отступила перед глубиной отчаяния.

– Я здесь сгнию. Я сгнию здесь заживо, – снова заговорил вслух мужчина. – Черви станут есть мою плоть, а я буду наблюдать за ними. Буду ждать момента, когда они доберутся до сердца. Боже, как же мне больно!

Звук открываемого засова прозвучал как выстрел. От неожиданности он подпрыгнул на нарах, но головы не повернул. Замер, ожидая неизбежного удара по ребрам, или куда там бьют охранники, даже зажмурился, настраиваясь на взрыв боли.

– Чего разлегся, правил не знаешь? – донеслось от двери.

Голос у охранника был мерзко-скрипучим и каким-то липким. Мужчина решил, что не стоит такого дразнить. Перекатился на бок, свесил ноги с нар.

– Эх, ни хрена ж себе колотушки! – не сдержал возгласа удивления охранник. – Ты как вообще-то, живой? Может, врача позвать? Вон как ступни раздуло, поди, и встать не сможешь.

Обеспокоенность в голосе охранника принесла мужчине своеобразное чувство удовлетворения. «Что, гниль увидал, так совесть проснулась? Любуйся теперь, смотри, до чего вы меня, изверги, довели. Бросили беспомощного в клетку и измываетесь, как над скотиной бессловесной». Вслух мысли высказывать побоялся. Буркнул под нос что-то нечленораздельное, перенес вес на истерзанные ступни, скривился, но на ногах удержался. Только тогда поднял глаза. И чуть не захохотал во все горло, настолько голос охранника не соответствовал внешности. Мужчина ожидал увидеть мощного, широкоплечего здоровяка с бритой наголо головой и зверским выражением на лице, а перед ним предстал низкорослый толстяк с румянцем во всю щеку и копной соломенных волос.