– Кроме Пенни.

Он кивает. Блейк недовольно ворчит. С жуткой неохотой, еле волоча ноги, он все-таки выползает в коридор вслед за Дином.

Мы остаемся одни. Ной поворачивается ко мне. Я вижу, что его переполняет нервное возбуждение.

В следующую секунду понимаю: это не от радости. Он реально чем-то взволнован.

– Пенни, я не знаю, смогу ли выйти на сцену.

Вот этого я от Ноя точно не ожидала услышать. Фирменные ямочки его исчезают, челюсть напрягается. Лицо сравнивается по цвету с бумагой, и он – подумать только! – грызет ногти.

Никогда Ноя таким не видела. Он встает и начинает мерить шагами гримерку, отчаянно ероша свои каштановые лохмы.

Встаю, подбегаю к нему. Чтобы остановить Ноя, приходится схватить его за руки. Он замирает, но я чувствую, что его бьет дрожь. Наши лбы соприкасаются, и несколько секунд мы дышим вместе, в унисон. Я беру его лицо в ладони.

– Ты неповторимый. Конечно, ты сможешь это сделать. Ты же Ной Флинн. Тебе под силу все на свете.

Ной наклоняется и целует меня – по-другому, не так, как в машине. Вжимается губами в мои, наполняя их отчаянной энергией, хлещущей из него. Он будто надеется, что этот поцелуй перенесет нас в другой мир. В мир, где не нужно выступать перед толпой из четырех с половиной тысяч визжащих поклонников.

Когда мы наконец отрываемся друг от друга, Ной произносит:

– Пенни, я правда-правда не знаю, смогу ли.

Я едва его слышу – так тихо он говорит.

Кто-то барабанит по двери.

– Минута вышла, Ной! – в голосе Дина проскакивают нотки паники, но, слава богу, не такие жуткие, как у Ноя.

Ной падает на диван и сжимает руками голову. Смотрю на него, и сердце пронзает боль. Хочется дотянуться и укутать его во что-нибудь теплое и мягкое, типа старой маминой кофты. Жаль, что Ной не может выйти на сцену, завернувшись в одеяло (кстати, а почему нет? Завел бы новую моду).

И тут меня осеняет. Может, именно это ему и нужно?

Шарю глазами по гримерке. Взгляд цепляется за единственную вещь, с которой, точно знаю, Ной всегда чувствовал себя как дома, – его старую гитару. Ту самую, еще из Бруклина, с вырезанным на задней деке посланием от родителей:

Поднимаю гитару и подхожу к Ною.

– Вот, возьми.

– Гитару? И как она мне поможет?

– Просто возьми ее, – тверже повторяю я.

Он вздыхает. Забирает у меня инструмент, перекидывает через голову ремень. Прикасается пальцами к струнам. Берет аккорд. Комната заполняется звуками, и я чувствую, что мы словно вернулись в Нью-Йорк, в подвал дома Сейди Ли. Только он и я – и больше никого в целом мире. Почти сразу же вижу, как расслабляются его плечи, как уходит из них напряженность.

– Возьми ее с собой на сцену, – говорю я.

Ной не сводит взгляда с гитары.

– Зачем?

– Это ведь та самая гитара, на которой ты сочинял все свои песни, так? Возьми ее с собой и сыграй на ней. Хотя бы несколько аккордов. Легче будет переключиться на сценическую.

На несколько секунд повисает тишина. Я уже начинаю волноваться, что опять сморозила какую-нибудь глупость. Но в следующее мгновение его лицо озаряется радостью.

– Пенни, ты гений.

Он вскакивает на ноги и снова целует меня.

– Осторожнее с гитарой! – смеюсь я.

– Пошли. А то как бы Дина кондрашка не хватила.

Ной вешает гитару на плечо и берет меня за руку. Другой рукой открывает дверь.

Дин ждет, прислонившись к стене коридора и спрятав лицо в ладонях. Поднимает глаза, смотрит на нас так, словно мы восстали из мертвых.

– Фух, слава богу. Ты готов?

– Угу. Видишь, уже иду.

– Хорошо. Ну и напугал же ты меня.

Дин пробирается через закулисье. Мы с Ноем спешим за ним, обходя провода, прикрепленные к полу толстой черной изолентой, и шарахаясь от лихорадочно мечущихся вокруг техников с наушниками на головах. Я вытягиваю шею, стараясь разглядеть как можно больше. Над нами монтируют декорации для