Джон Ролланд сидел за столиком у окна. Паркетный пол вращался, и девушки в бешеном ритме вскидывали вверх ноги.

– Один мартини, – сказал Джон Ролланд, не отрывая глаз от ножек танцовщиц. – Сухой, – добавил он и залпом выпил горьковатую ледяную жидкость. Потом встал и пошел по вращающемуся паркету. Там, внизу, у него под ногами, жили, любили, работали и спали сто два этажа – целый поднимающийся вверх город. Он вышел на застекленную веранду. Прямоугольные башни упирались в ночное небо, сияя бесчисленными окнами. В темноте казалось, что освещенные этажи домов висят в воздухе, поддерживаемые какой-то сверхъестественной силой. Овраги авеню напоминали пересохшие русла рек, а вдали – темное, благоухающее пятно в залитом светом городе – Центральный парк.

Джон Ролланд наклонился вперед. С Риверсайд-драйв, с широкого, мутного Гудзона, дул пронзительный ветер. Джон Ролланд долго вглядывался в пропасть улиц, пока на какую-то секунду у него не закружилась голова. «Нет, – подумал он, – нет», – и отступил назад.

– Еще мартини, – сказал он кельнеру и взглянул на свое запястье с голубыми пульсирующими венами. «Нет, может, когда-нибудь, но не сейчас».

Из зала доносились дикие тоскливые звуки джаза.

Ролланд поправил белый галстук и посмотрел в зеркало, при этом рука с нежностью коснулась нагрудного кармана фрака, где в мягких шелках подкладки хранился его самый надежный бастион в этом мире – две тоненькие книжки: паспорт гражданина Соединенных Штатов, законно выданный на имя Джона Ролланда, и чековая книжка на то же имя в Национальном банке Нью-Йорка.

Под защитой этих двух книжек Джон чувствовал себя очень уверенно. Он пил мартини, думая о том, что наутро проснется с головной болью и это происходит уже все последние годы, но он все равно не бросится в бездну авеню. Честолюбие не позволит ему кончить так же, как и его братья, его отец и дед.

– Виски, – заказал он, чувствуя, как проясняются его мысли.

Теперь он точно знал, что неправильно выставлять молодого ученого только после тысячи метров. Молодой человек должен появиться уже на первых двухстах метрах. К тому же крупным планом. Что-то вроде: «Юный исследователь в своей лесной лаборатории. Он побеждает тропическую малярию».

«Отлично, – подумал Джон Ролланд, – главное – не забыть об этом утром».

Он поднялся, положил на стойку доллары и направился к лифту, бросив взгляд на свою отразившуюся в зеркале тощую фигуру в черном фраке.

Тесная кабинка лифта понеслась вниз, вызвав у Джона привычный свист в ушах. На улице он медленно открыл дверцу своего автомобиля, отжал педаль газа и поехал по темной пустынной Пятой к Центральному парку. Перед парком он съехал и вышел у отеля «Барбизон-Плаза».

Портье протянул ему ключи и конверт. Джон Ролланд посмотрел на портье и вдруг почувствовал навалившиеся на него усталость и неизмеримую грусть. В номере он переоделся в пижаму, подошел к шкафу, немного постоял в нерешительности, потом налил себе виски и сел за письменный стол. Открывая продолговатый конверт, он думал об отправителе – кинопродюсере Сэме Дуге, которого в действительности звали Перикл Хептоманидес, однако это было уже очень давно.

«Дорогой Джон, – писал агент, – прилагаю несколько писем, которые пришли на твое имя. В том, что от продюсера, кажется, что-то очень важное. Я думаю, что за свои десять тысяч долларов он вправе требовать, чтобы сцена похищения была снята на Гавайях».

Джон Ролланд со вздохом развернул письмо продюсера, думая при этом о том, что на самом деле ему следовало писать лирические стихи, а не сценарии, в которых сцены похищения надо снимать на Гавайях. Потом он подумал о продюсере, у которого уже были тысячи метров неиспользованных гавайских съемок и который решил переделать текст только потому, что десять тысяч долларов – это большие деньги.