– Конни наверху, – сказал он.

На кухонном столе у него за спиной я заметила стакан виски, водянистого, с солнечными зайчиками. Я была так зациклена на собственных планах, что не распознала катастрофы в воздухе, необычности самого его присутствия.

Конни лежала на кровати, юбка у нее задралась, была видна белая ластовица трусов, пористые бедра. Когда я вошла, она села, заморгала.

– Отличный макияж, – сказала она. – Это ты ради меня так накрасилась? – И снова откинулась на подушки. – У нас новости, ты оценишь. Питер уехал. Типа совсем. И – quelle сюрприз – с Памелой.

Она закатила глаза, но имя Памелы произнесла с извращенной радостью. Покосилась на меня.

– То есть как – уехал? – У меня в голосе уже подрагивала паника.

– Он такой эгоист, – ответила она. – Папа сказал, что нам, может, придется переехать в Сан-Диего. А на следующий день Питер свалил. Собрал шмотки, еще какие-то свои вещи. Наверное, к сестре ее поехали, в Портленд. Да я почти уверена, что туда. – Она дунула на челку. – Он трус. А Памелу разнесет, когда она родит, она из таких.

– Памела беременна?

Она недобро поглядела на меня.

– Сюрприз! То есть тебе все равно, что я могу уехать в Сан-Диего?

Знаю, мне в ответ нужно было расписать во всех подробностях, как я ее люблю, как буду тосковать, если она уедет, но меня как загипнотизировали – я думала только о Памеле, которая сидит рядом с Питером в машине, спит, склонив голову ему на плечо. Под ногами у них шуршат ависовские карты в прозрачных пятнах жира от гамбургеров, задние сиденья завалены одеждой и его пособиями по автомеханике. Думала о Питере, который поворачивает голову и видит ее пробор – белую полоску кожи. Может, даже целует ее, преисполнившись семейной нежности, хотя она спит и этого не чувствует.

– Может, он просто идиотничает? – сказала я. – Ну то есть, может, вернется еще.

– Да пошла ты, – сказала Конни.

Похоже, и она удивилась, что это сказала.

– Что я тебе сделала? – спросила я.

Конечно, мы обе знали что.

– Сейчас мне хочется побыть одной, – чопорно объявила Конни и уставилась в окно.

Питер едет на север с подружкой, которая, быть может, даже родит ему ребенка, – теперь не выкинуть из головы всей этой биологии, множащегося белка в животе у Памелы. Но Конни была здесь – пухлая фигурка на кровати, до того знакомая, что я могла прочертить все ее веснушки, отыскать на плече оставшуюся после ветрянки щербину. Конни, внезапно такая любимая, всегда была здесь.

– Может, в кино сходим? – спросила я.

Фыркнув, она принялась разглядывать бледные краешки ногтей.

– Питера тут больше нет, – сказала она. – Так что и тебе тут делать больше нечего. И вообще, ты в школу уезжаешь.

Мое отчаяние прорывалось все заметнее.

– Сходим на заправку?

Она прикусила губу.

– Мэй говорит, ты мне хамишь.

Мэй была дочкой зубного врача. Она носила клетчатые штаны и жилеты им в тон, будто какая-нибудь бухгалтерша.

– Ты же говорила, что Мэй нудная.

Конни молчала. Мы всегда жалели Мэй, она была богатая, но нелепая, но теперь я поняла, что Конни жалела меня, глядя, как я с высунутым языком бегаю за Питером, который, наверное, уже несколько недель как думал уехать в Портленд. Несколько месяцев.

– Мэй милая, – сказала Конни. – Очень милая.

– Мы можем сходить в кино все вместе.

Теперь я давила до упора в надежде выжать хоть какое-то сцепление – выставить кордон против пустого лета. Мэй, в общем-то, ничего, убеждала я себя, ну и пусть, что ей из-за скобок на зубах нельзя ни попкорн, ни конфеты, а так, ну да, я вполне могла себе представить нас втроем.