– А скажи мне… – Двойра сделала паузу. – Она употребляла какие-то вещества?

«Нет!» – крикнул Елисей мысленно. Нельзя так спрашивать. Нельзя. Погиб человек. Нельзя отмазываться от грозного факта его смерти всеми этими бытовыми объяснениями. «А, ну он же был мотоциклист, он же употреблял наркотики, он же сам пошел на войну добровольцем», – все эти отмазки нельзя применять, когда разговариваешь с близкими погибшего. Эти отмазки обесценивают происходящее. Они значат: «Ну я же не мотоциклист, не наркоман и не солдат удачи, поэтому он, дурачок, умер, а я не умру».

Аглая вытерла слезы, и глаза ее погасли. Она посмотрела в стол и пробормотала:

– Понимаете, она была художник, – начала и бросила попытку объяснить Двойре что-то важное. – Молодые люди пробуют какие-то наркотики, все так делают, но это ничего не значит. Наверное, она пробовала какие-то таблетки. Но дело не в этом.

Фактически разговор был закончен. Двойра еще произнесла что-то нравоучительное о правилах горевания, прописала нервин и ноотроп форте, который только назывался важно, а на самом деле был просто витаминами, попросила еще раз показаться ей недели через три – но разговор был закончен. Когда они вышли на улицу, Аглая спросила:

– Пап, почему, когда человек умер, взрослые разговаривают не про то, что он умер, и не про то, что он человек, а про то, употреблял ли он наркотики?

– Потому что дураки, – буркнул Елисей.

И констатировал про себя фиаско. Помощь, которую он предложил, дочери не понравилась.

Он только и мог, что, дойдя до машины, обнять Аглаю и вручить ей пару пачек нервина. После самоубийства Нары Аглая взяла обыкновение, прощаясь, не целовать Елисея в щеку, а обнимать, прижимаясь грудью – как будто тампонировала отцом разверстую в груди рану.

Нервин помогал Аглае не очень. Она чувствовала себя пришибленной, плохо соображала, но все равно заснуть могла только к рассвету, и все равно в груди у нее было такое ощущение, какое бывает во рту, когда удалили зуб.

Есть не хотелось, видеть никого не хотелось, делать ничего не хотелось. Куратор курса разрешила Аглае какое-то время не посещать занятия, но день после похода к психиатру был не такой день. В институт надо было пойти. Должен был явиться психолог, чтобы подготовить студентов к скорой встрече со следователем. Аглая не могла понять, как это – человек погиб, а шестеренки общественных отношений крутятся: деканат запускает процедуру отчисления погибшего студента, комендант общежития выписывает погибшего студента с его временной жилплощади, следователь инициирует проверку по факту… Куратор сказала Аглае, что психолог поможет ей справиться с этой растерянностью, и надо было идти в институт. И еще надо было поесть. Аглая не ела третьи сутки.

Она приняла душ и помыла голову. Но приятного ощущения чистоты не возникло, а запах шампуня раздражал своей неуместностью.

Аглая пришла в кухню, поставила сковородку на огонь, достала из холодильника яйцо, но оно показалось ей грязным, омерзительно грязным. Она долго терла яйцо щеткой со средством для мытья посуды, потом наконец разбила о край сковороды. Яйцо зашкварчало, желток выглядел даже привлекательно, но белок выглядел отвратительно, казалось, что на сковородке жарится человеческий глаз. Аглая перевернула яйцо и представила себе, как касается глазом раскаленной сковороды.

Хлеб тоже казался грязным. Аглая отправила его в тостер, чтобы хотя бы дезинфицировать. Вытащила из ящика чистые нож и вилку, помыла их и обдала кипятком. То же самое проделала и с тарелкой. Достала вилкой хлеб из тостера, положила на хлеб жаренное до хруста яйцо и, давясь, съела. О том, чтобы прикоснуться к еде руками, пусть и трижды вымытыми, не могло быть и речи.