VI. История эта еще до моего рождения наделала много шума. В легионе и в городе Марк был известен как человек, одержимый военной службой: конями, оружием, учениями, упражнениями и тренировками, которым он чуть ли не ежедневно подвергал вверенных ему конников. В лагере он, что называется, дневал и ночевал. Домашним хозяйством не занимался. И главное: женщины его никогда не интересовали, он к ним был равнодушен и безразличен. Женился, как я уже вспоминал, по приказу отца. С женой своей почти не разговаривал и никогда не вспоминал о ней на людях. А тут вдруг словно спятил: часами стал сидеть дома, у себя в комнате, распахнув дверь и молча следя за тем, как Лусена движется по дому, прислуживает жене, хлопочет по хозяйству, отдает указания рабам и рабыням. При этом, как рассказывали, лицо его светилось той тихой радостью и затаенной гордостью, которые в редкие минуты проступали в его, обычно сумрачных, чертах, когда он смотрел на любимую лошадь или когда кто-то из его подопечных с особой ловкостью выполнял сложное военное упражнение, – то есть в минуты высшего блаженства и наслаждения жизнью.

Мать моя, говорят, быстро заметила, заподозрила и догадалась. И однажды, когда Лусена помогала ей совершать туалет, а отец из своей комнаты наблюдал за ними, придралась к чему-то, оттолкнула зеркало, которое держала перед ней Лусена, и с силой ударила рабыню по лицу. Лусена, как рассказывали, не только не вскрикнула, но и не пошевелилась от удара. А вздрогнул и скорчился видевший это отец, точно сзади кто-то неожиданно ткнул его мечом или дротиком. Ни слова не сказав, отец вышел из своей комнаты в атриум, взял из рук Лусены медное зеркало, отнес его к очагу и бросил в огонь. Потом вернулся, взял флакон с румянами, которые очень ценила его жена и которыми пользовалась в самых торжественных случаях, отнес его к очагу и также предал пламени. И так еще несколько раз подходил, молча забирал какую-то ценную для матери моей вещь и молча уничтожал ее.

Вибия была женщиной своенравной и капризной. Но тут она ни слова не произнесла, грустно и задумчиво смотрела на своего мужа. И лишь когда он взял коробочку с ее кольцами и серьгами, встала со стула и, склонив голову, покорно произнесла: «Я больше никогда не ударю эту рабыню. Обещаю тебе, Марк». А отец словно впервые заметил свою жену, некоторое время удивленно на нее смотрел, потом грустно улыбнулся, пожал плечами, вернул коробочку, вышел во двор и велел седлать коня… Домой он вернулся дня через три, сел у себя в комнате и стал смотреть, как движется по дому Лусена.

Разумеется, все его сослуживцы были уверены, что он делит с Лусеной ложе – а как же иначе, если за большие деньги купил рабыню, влюбился в нее, жена беременна… Но много лет спустя, уже в Гельвеции, когда однажды у нас с Лусеной зашел разговор о моей природной матери, сама Лусена, которую я, конечно же, об этом не спрашивал и никогда бы не мог спросить, призналась мне: «Пока была жива твоя мать, твой отец и пальцем до меня не дотронулся. Он даже вещи передавал мне не из рук в руки, а ставя их передо мной, чтобы я потом взяла… Бедная женщина. Она, конечно, обо всем догадывалась и, конечно, страдала. Но что я могла поделать? Твой отец купил меня. Он был моим повелителем. И потом… я очень любила его. С самого первого дня. Белая богиня приказала нам быть вместе».

VII. Вибия умерла через несколько часов после того, как подарила мне жизнь. Я ее совершенно не помню, хотя, как ты видел, помню лица отца, Лусены, кормилицы.