С того самого дня у детей и поезда в девять пятнадцать обмен махательными приветствиями превратился в традицию.

Дети, особенно девочки, очень хотели бы верить, что старый джентльмен встречается по делам с их папой, и сколь бы туманно ни представляли они себе их эти дела и встречи, им словно виделось наяву, как он рассказывает папе о трех его детях, которые, встав на забор в сельской местности, машут ему про свою любовь, не пропуская ни одного утра, выдалось ли оно сухим или мокрым.

Потому что теперь им разрешалось гулять в любую погоду, что было просто немыслимо, пока они жили на прежнем месте. Возможность с удобством гулять в дождь и слякоть им предоставила тетя Эмма, к которой они теперь за это испытывали запоздалую благодарность, а заодно и немного стыдились, что были к ней не совсем справедливы, пусть она им и казалась тогда не особенно симпатичной. Как же они смеялись над ней, когда она покупала для них непромокаемые куртки и длинные гамаши. И только теперь вот поняли, сколь и то и другое необходимо.

Мама все время была по-прежнему занята своими писаниями и отправкой по почте множества длинных голубых конвертов, в которые вкладывала написанные истории. В ответ приходили конверты различных цветов и размеров. Иногда, открыв их, она говорила с тяжелым вздохом:

– Еще одна история возвратилась домой на насест. О боже, что же теперь мне делать!

И детям ее становилось ужасно жалко.

Но случалось и так, что она, размахивая конвертом в воздухе, восклицала с улыбкой:

– Ура! Ура! Мне попался разумный издатель! Он принял мою историю и даже прислал уже гранки!

Сначала дети считали, что гранки – это письмо, которое маме прислал разумный издатель. Скоро, однако, они уже выяснили, в чем дело. Гранками назывались длинные полосы бумаги, на которых набрали типографским шрифтом мамины истории.

Когда издатель оказывался разумным, к чаю у них всегда появлялись булочки.

Питер как раз шел за ними в деревню, чтобы отпраздновать с мамой и сестрами разумность издателя журнала «Детский мир», когда ему повстречался начальник станции.

Питеру стало ужасно неловко. К этому времени он успел хорошо обдумать случай с угольной шахтой и теперь опасался желать начальнику станции доброго утра, хоть это и полагается, если поутру на пустой дороге встретил знакомого. Все лицо Питера, вплоть до вдруг заалевших ушей, охватил жар предчувствия, что начальник в ответ не станет приветствовать человека, который крал уголь. «Крал», разумеется, очень противное слово, но Питеру было ясно теперь, что поступок его по-иному не назовешь. Поэтому он уставился себе под ноги и хотел просто молча прошествовать мимо.

Однако начальник станции не стал смотреть себе под ноги, а, поравнявшись с Питером, пожелал ему доброго утра, и Питер тогда ему пожелал того же, а про себя произнес: «Видимо, он при свете дня не узнал меня, иначе с чего бы ему быть со мной таким вежливым?»

Чувство, которое вызвала в нем эта мысль, ему совсем не понравилось, и он, даже толком не понимая, зачем это делает, кинулся вслед за начальником станции. Тот, услыхав хруст гравия у себя за спиной, остановился и обернулся. Питер к нему подбежал, запыхавшийся и с пылающими ушами, и выкрикнул:

– Я не хочу, чтобы вы со мной обходились вежливо, если меня не узнали, когда увидели!

– Ты это о чем? – вытаращился на него начальник станции.

– Ну, я подумал, может быть, вы не узнали, что это я взял уголь? Ну, когда мне сказали сейчас: «Доброе утро». Но ведь именно я его взял. К сожалению. Вот.

– Если ты о добыче черных сокровищ, то я давно уже выкинул это из головы, – улыбнулся начальник станции. – Как говорится, что ушло, то прошло. А ты куда так торопишься?