Вещи Нинины, которые она перетащила к опекунше, маме Полине, вместились в чемодан покойного Михея, сумку из-под картофельных пирожков и ученический портфель. Шесть кур они отловили вместе с новой матерью, перевязали им ноги по паре и перетащили в ванюхинский курятник. Петуха же пришлось пустить на суп – у Ванюхиных свой был справный, топтал без устали и еще без работы часто оставался. Суп этот они сварили этим же днем, после переезда, и, пока он настаивался, обе поплакали: для начала навзрыд, потому что петуха было тоже жалко – Нина помнила его с малого возраста, с цыплячьего, – а потом плакали уже тихо, мокро и долго, когда со всей очевидностью стало ясно, что жизнь у обеих, начиная с этого дня, должна стать другой, измениться: и у новой мамы, и у новой дочки…

Шурка в материнском решении участия не принимал: все дни, пока шло судебное разбирательство, он провел в городе, разместившись временно в общежитии техникума, – сдавал вступительные экзамены. Полина Ивановна такое решение сына приветствовала – пусть учится, в люди выходит, парень-то неплохой получился, нормальный парень-то. Петька Лысаков, дружок Шуркин, вон в поселке сидит, никуда не торопится, повестку, что ль, ожидает армейскую? Да и раздружились они чего-то, совсем Петюха у Ванюхиных не появляется больше. Ну да ладно, молодые они, сами разберутся…

Шурка вернулся в Мамонтовку спустя неделю, как Нина заняла в их доме угловую комнату с единственным небольшим оконцем в огород, в которой сам он рос с малолетства и откуда, отжив свой срок, перебрался в другую, побольше, ту, что до самой смерти занимала его бабка, баба Вера, Полинина мать. Смерть бабкина пришлась на совсем еще пацанский Шуркин возраст, но он хорошо запомнил, что умирала баба Вера долго и мучительно, и что была зима, и Полина Ивановна в ту зиму почти не спала: приступы боли возникали в любое время дня и ночи, и надо было постоянно иметь наготове шприц с наркосодержащим препаратом.

А колоть она умела – переколола живность всю, что была в Пушкине на учете: от пугливых хомячков до игривых пуделей, и от безобидных волнистых попугайчиков до разномастных котов и грозных немецких овчарок. При этом мать никогда не промахивалась, попадая в звериную вену с первого захода. Это обстоятельство, кстати говоря, тоже сыграло роль немалую в таком быстром и нечиновном принятии решения относительно опекунства над Ниной: Полина Ивановна угостила председательшу опекунской комиссии заграничным прививочным препаратом, трехвалентным, и сама же проколола его председателевой доберманихе.

Рак бабкин оказался самым зловредным из возможных – непосредственно был связан с прямой кишкой, и это потребовало двух операций с перерывом в полгода, после чего баба Вера практически слегла и из нее постоянно что-то сочилось и подтекало. Еще Шурка запомнил, что мама говорила про какой-то сфинктер у бабушки внутри, которого теперь не стало, и по этой врачебной причине в комнате у нее после операции стало дурно пахнуть этой непонятной болезнью. А еще – что последние дни жизни бабка все время просила пить кислого, и он приносил ей капустного рассолу из бочки, что специально надавливала мать для питья. И попив, она смотрела на Шурку водянистыми глазами и говорила:

– Сундук мой только вон не выбрасывайте, как помру. Ты проследи, Шур, и матери не позволяй, если соберется. Этот сундук со мной жизнь прожил и еще раньше до меня с моими мамой и отцом тоже. – В последний раз, как он кислого питья ей принес, вечером, накануне смерти, долго смотрела на внука прощальным взглядом и выговорила, с трудом уже вышептала почти: – На деда похож становишься своего, на дедушку… Так вроде… а вроде и не так…