Все это время Петюха Лысаков держался от Ванюхи стороной, не подходил близко, кивнул тете Полине и потом держался сзади или сбоку. И уже в доме у Михеичевых дождался только поминального тоста, первого, молча выпил со всеми и тихо исчез. Кинул лишь быстрый взгляд в Шуркину сторону, когда пригубил первую рюмку, самую скорбную, и тут же отвел глаза. Так отвел, что ни ненависти, ни брезгливости никто уловить в его взгляде не успел. И Шурка не приметил – слишком взгляд тот был короткий и опасливый, – но если б и приметил, то наверняка не врубился бы – за что, собственно?
К поминальному этому тосту волнение внутреннее почти уже улеглось, опаски он не учуял ниоткуда, деньги, ранее невиданные, сэнсэй Дима вручил ему непосредственно утром – тем самым, убойным, ну а что до самого убийства, так произошло оно ненароком. Так он себе все сам теперь объяснял – бытовое убийство по случайности факта. Сказано же – ненароком…
Покой Шуркина мать, Полина Ивановна Ванюхина, потеряла с того самого дня, как побывала на Михеевых поминках. Вернее сказать, с того момента, как увидала его глазастую внучку. Маленькая Нинка, не успев еще толком переодеться после кладбища, кинулась на кухню с непросохшими слезами и принялась дорезать и дотаскивать на стол все, что на оставшиеся от старика деньги загодя приготовила для поминок. Родительница ее продолжала бесчувственно пребывать на коврике возле кровати, бормоча в пьяном полусне привычную околесицу. Она не стала даже приводить ее в чувство, знала – все одно проку не будет с нее никакого: ни помощи, ни сочувствия, ни жалости к своему же отцу. Из-за занавески, отделяющей горницу от спального промежутка, торчала лишь материна незаштопанная пятка, ее-то Полина Ивановна и приметила. С ее обнаружения все и началось. Догадавшись, что рассчитывать девочке здесь больше не на кого, она засучила рукава и пошла на кухню, встала к плите и отошла от нее лишь дважды: на поминальный тост и когда уходила последней, после того как перемыли с Ниной всю посуду. Отвлеклась, кроме этого, лишь на момент – спросить у Петьки Лысакова, Шуркиного друга закадычного, чего уходит рано, не побыв подольше, как водится. Лысый неуверенно пожал плечами, ничего толком не ответил, посмотрел лишь как-то странно на нее, вопросительно, но тогда она в спешке да угаре не придала значения этому, не до того было – спасать надо было Михеевы поминки.
– Ты вот чего, доченька, – сказала она Нине в ту ночь, перед тем как проститься, – ты приходи к нам домой, забегай, если что. Я тебе всегда помогу. Знаешь, где мы проживаем-то? По тому краю мы, – она махнула головой назад и немного вбок, – дом Ванюхиных спросишь и приходи. Нас там многие знают. Вы ж с Шуркой моим вместе учитесь, в одной школе. Он десятый заканчивает. В школе у него узнай, он объяснит, как не ошибиться, ладно?
– Ладно, – благодарно ответила Нина, – я приду обязательно. Спасибо вам за все, тетя Полина. От нас с дедушкой спасибо, от обоих. Не знаю, что бы без вас делала. Одна бы я не управилась…
Подумать о матери в этот момент ей как-то не пришло в голову…
Дорогу к дому Ванюхиных Нина выспрашивать у Шурки не посмела, потому что не была вполне уверена, что сын тети Полины, этот ладно скроенный парень со светло-русыми волосами из выпускного десятого вообще запомнил ее в лицо, несмотря на участие в похоронных делах. Она просто дождалась девятого дня, когда нужно было – об этом ей рассказала сердобольная тетка на поселке – еще раз помянуть убитого Михея и проводить его душу куда надо, в отрыв от земной поверхности в небо. День этот выпал на субботу, поэтому мать непробудно спала допоздна. Впрочем, в жизни Нины это обстоятельство уже давно ни на что особо ни влияло: выходной материн день по обыкновению перетекал в будний, затем – снова в выходной, потом она теряла им счет, и все начиналось сначала, если находилось чем опохмелиться. Если же выяснялось, что нечем, то мать вполне по-деловому исчезала на несколько дней, после чего так же неожиданно возвращалась, и цикл жизни восстанавливался до следующего стабильно неопределенного момента.