– Я представляю, что потом было! – вдруг сказал Конкин задумчиво.

– Да, потом было что-то ужасное, – согласился Алексей. – Рассказывать дальше?

– Не надо! – оборвал Конкин. – Что там, в этом дневнике? Пишут про абзац, который к ним подкрался?

– Примерно.

– А дело зимой было? Или когда?

– В конце февраля.

– А сколько их было? – оживился Конкин.

– Трое. Доктор, священник и начальник экспедиции, профессор – тот, что записи эти оставил. А почему ты вдруг заинтересовался?

– Тупые, – резюмировал Конкин после паузы. – Сильнейший, в принципе, должен был бы выжить.

– Как? – спросил Алексей.

– Зарезать слабейших! – выдало воспаленное воображение Зебры. – А зимой мясо сохранить – пустяк. Вон, Ерохина видел?

И он с каким-то хищным блеском в глазах посмотрел на Сапожникова. Алексею стало не по себе. Он поежился и засуетился.

– Пойду, снега еще наберу для чайника, – сказал каким-то неуверенным голосом.

И уже у передней стенки, когда собирался раздвигать ветки импровизированной двери, услышал за спиной:

– Прав был фырган. Гиблые это места.

Следующую ночь Алексей почти не спал – так, проваливался иногда в забытье, потом вскакивал с топчана, косился в полумраке на Зебру. Дровишек в печь подбрасывал, снегом умывался. Делал все, чтобы не сморило его, но все равно не выдерживал и ложился отдохнуть ненадолго. И проваливался. И сны видел какие-то странные. Из лоскутов сны – не было в них ничего цельного, одни только обрывки прошлой жизни, до которой теперь не дотянуться…

Днем он возился на свежем воздухе – готовил топливо для ненасытной печки, чтобы на ночь хватило. От землянки далеко не отходил, чувствуя, наверное, какую-то защиту обветшалых за столетие стен. Топорик, этот первейший помощник в лесной жизни, нашелся тут же – в остатках вещей погибшей экспедиции. Из одежды тоже кое-что нашлось – штаны шерстяные, правда, наполовину изъеденные молью, шерстяная кофта, то ли серая, то ли зеленая, связанная какою-нибудь старинной мастерицей, и тоже с прорехами, охотничья куртка тургеневского покроя, несколько светлых рубашек, потемневших от времени. Поделили они с Зеброй этот нехитрый гардероб, переоделись в цивильное платье. Только телогрейки да шапки лагерные снимать с себя не стали – не то время года было в тайге.

Сапожников старался занять себя как можно плотнее: то чайник почистить задумал, то вообще уборку в землянке затеял. Не говоря уже о том, что садился отдыхать, да и то не без дела – дневник профессора Серебрякова дочитывал. Правда, последние страницы все с бóльшим трудом давались. В них всякий раз о еде сообщалось, о сухарях, поделенных на крошки, о сахаре, который уже закончился. А у них с Зеброй вторые сутки во рту росинки маковой не было, если не считать просто теплую воду, которую пили они вместо еды, чтобы хоть чем-то желудки наполнить.

Пробовал что-то свое в блокнот записывать. Не получалось. Мысли – как те сны обрывочные, никак в цепочку не выстраивались, путались и терялись.

Конкин почти все время лежал. Куда ему было с ногой поломанной вышагивать? По нужде товарищу Сапожников помогал из землянки выбираться – тропинку к сосне ближайшей протоптал и отводил туда, потом отворачивался и ждал, сколько нужно было. Нога у Зебры распухла в районе колена, ей стало тесно в штанине. И – видно было – болела сильно. Но Федор терпел, понимая, что только это ему и оставалось делать. Он стал все меньше разговаривать – то ли силы берег, то ли просто в себя уходил. Не докучал Алексею, только при необходимости звал. И эта его отчужденность настораживала Сапожникова еще больше.