Тёха сопит, вышагивает вперед. Косари, лейтенант и капитан, удивленно смотрят на нас. Потом капитан понимающе ощеривается:

– А-а, вот и делегация! Ну заходите. Да не все, не все!

Лейтеха, похожий лицом на картофелину сорта «синеглазка», напрягается, шарит рукой справа от себя. Ох, не люблю я таких вот косарей. Вернее, я всю их породу не люблю, но именно таких, жилистых, невысоких, прогонистых, – особенно. Если что, косарь типа этого лейтенанта будет бежать за тобой до упора, пока не догонит. И обязательно дубинкой врежет, хотя бы пару раз. И бить будет не просто для блезиру, а «с душой» – куда надо и с оттяжкой, так, что потом неделю будешь кровью ссать и синячище на всю спину расползется.

Вон, он уже «демократизатор» вытащил, готовится. Дай ему волю – он всех вокруг излупцует, забьет мало что не до смерти. Откуда такие берутся? Бройлер говорил, что все проблемы у взрослых – из детства. Наверное, у этого косаря детство было типа нашего, то есть не было детства вовсе.

Вот только никто из нас в косари не пойдет. Никогда. Наверное…

– Остапчук, – говорит тем временем капитан. – Поди-ка к Гаврилову проверь, что там и как, – через двадцать минут смену сдавать. А я пока с молодежью пообщаюсь, хе-хе…

Лейтенант, одарив нас на прощание полным ненависти взглядом, шибает плечом Сапога, застрявшего в дверях, и выходит. Шуня шмыгает носом, свободной рукой вытирает мокрые щеки, хотя еще несколько секунд назад плакать она вроде бы и не собиралась.

Капитан вопросительно выгибает бровь и смотрит на Тёху Косарь – рослый, гладко выбритый; тщательно причесанная шевелюра – волосок к волоску – блестит от геля. Такие мужики, нет, не мужики – мужчины, всегда нравятся бабам. Они, дуры, не понимают, что любить эти холеные и ухоженные кобели могут только себя, так они устроены. И все в их жизни, и ухаживание за бабами в том числе, тоже делается для себя, для своего удовольствия.

И еще: в реальном деле толку от таких немного. А вот нагадить по мелочи они могут запросто. И гадят, всем и везде, в меру возможности. Словом, хоть и крупны размером, хоть и аккуратны на вид, а твари они все же мелкие. И притом дешевые.

– Э-э-э… Тут у вас наша… э-э-э… ученица… вот, – выдавливает из себя Тёха.

Он старательно косит под дурачка. Шуня опять шмыгает, гремит наручником, обращая на себя внимание.

– Ученица? – ласково улыбается косарь. Глаза у него ленивые, пустые, как бутылки. – И на кого ж вы ее учите, господин пи-да-гог?

– Не, я не учу, – Тёха сует руки в карманы. – Учитель с нами был. Наш старший… Э-э-э… Отстали мы… Группа… Э-э-экскурсия. Домой… Э-э-э… едем, вот.

– А документики? – еще ласковее интересуется капитан.

Мне чудится даже, что он начинает примурлыкивать, как сытый кот. Кот, играющий с мышью.

– У него… у старшего… э-э-э… документы…

– Поня-ятненько… – тянет косарь, рассеянно глянув в окно.

Поезд останавливается, за пыльным стеклом плывет залитый мертвым светом фонарей перрон, по которому бегут люди с «типа хрустальной» посудой в руках. Слышны истошные выкрики:

– Хруста-аль! Недо-орого! Хруста-аль! Фужееры, бока-алы, рю-юмки!

Я вспоминаю – станция называется Вековка, а где-то неподалеку располагается город – Гусь-Хрустальный. Поезд стоит тут аж целых полчаса, наверное, для того, чтобы барыги могли охмурить как можно больше пассажиров и втюхать им свой звенящий и бьющийся товар.

– Короче, так, – капитан хлопает ладонью по столу. – Три червонца – и забирай свою… хм… ученицу, хе-хе. Или я ее заберу, хе-хе. Да и вас, путешественников, заодно.

Сапог, подпирающий косяк у меня за спиной, тихо матерится. Три червонца – это тридцать тысяч. А у нас всего пятьдесят пять. Было в Москве. Теперь, после покупки билетов, меньше. И будет еще меньше, из-за Сапога и Шуни.