Он уже прошёл одно испытание и знал, что ждёт его впереди. Всех их соберут под куполом, но не все получат серпы.

Священное оружие будет ждать их в круге света, и только семь успеют взять его в руки – семь, которые доживут до утра. Остальные останутся лежать, окропив своей кровью корни Великого Дуба.

– Как же любит, когда его удобряют кровью, этот проклятый Дуб, – прошептал он, разглядывая, как мальчишки лупят своих соломенных манекенов.

Девону было всё равно, станет ли он одним из семи. Он готов был умереть так же, как умрут те, кто был слаб.

Но если бы он выжил… Девон знал, что собирался сделать тогда. Он дождался бы дня, когда его, как и других стражей, представят Дану, и рванулся бы вперёд, чтобы перерезать ей горло её же серпом.

И неважно, что Дану возродится с новым лицом. Ему достаточно изуродовать одно.

С каждым годом и с каждым месяцем его злость становилась сильней. Она застилала все остальные мысли кровавой пеленой и заставляла пальцы белеть, сжимаясь на рукоятке серпа. А самого Девона – улыбаться. Холодной, равнодушной улыбкой, которой здесь боялись все.

Давно уже не осталось тех, кто смел бы подходить к нему и первым заводить разговор. Давно уже не осталось тех, кто смел бы оскорблять его или его семью.

Его называли фомором, полукровкой, чудовищем с северных гор.

Он никогда не был с фоморами в родстве – но ему было всё равно. Подобная слава даже радовала его.

Только два просвета было в его персональной мгле.

Первым стали старинные свитки – как и всех их, стражей из круга семи, его учили читать. Пользуясь своей привилегией, всё время, свободное от тренировок с серпом, Девон проводил в архиве. Изучал сказания предков, звёздные карты и заклятья, которые, впрочем, всё равно не работали в его руках.

Он всерьёз задумывался о том, что если бы не судьба, которую уготовила ему Дану – судьба изгоя, и судьба стража у себя за спиной – он хотел бы стать друидом и изучать мир, который его окружал. Лучше понять бег солнца по небосклону и шорохи трав, в которых таилась сама жизнь. Он чувствовал, что есть что-то ещё, что ему не могут преподать в Кругу, и что он должен будет постичь сам. Но тут же одёргивал себя, напоминая, что все его мечты не имеют смысла – он был тем, кем был. И всем, чего ему дозволено было желать, стала месть.

Он холил свою злобу, как драгоценный цветок, медленно прораставший в его душе, и ждал – когда же наступит священная ночь.

– Слышно ли что-нибудь о тех пришельцах, появление которых предсказал Глокхмэй в прошлом году?

– Люди из нового племени, которые выйдут из тумана? – Риган потянулся и, отодвинув в сторону пуховое одеяло, сел. – Это смешно, моя богиня. Сотни лет со стороны восхода не приходил никто.

Дану протянула руку, касаясь кончиками мускулистой спины Великого Друида. Проследила рельефные впадинки там, где мышцы перетекали друг в друга. Коснулась длинных белоснежных волос, которым позавидовал бы любой сид, и потянула их на себя, рассчитывая уронить любовника обратно в постель – но Риган лишь повёл плечом, стряхивая её кисть, и встал.

Дану никогда не дала бы ему тридцать пять.

Тело Ригана принадлежало не сиду, кровь которого разбавлена кровью Фир Болг. Он был истинным сид, и каждая клеточка его тела дышала могуществом их общей прародины. Вечной молодостью, которой теперь не мог похвастаться почти что никто.

Риган был великолепен – со своими снежными прядями волос, разметавшимися по плечам, со смуглой кожей, плотно обтягивавшей мускулистый торс, с бёдрами, будто бы высеченными из мрамора – но Дану не спешила ему об этом говорить.