Анфиса оглянулась на окна. Там никого не было, но даже в шее свербело, так отчетливо казалось, что есть.

– И вот уж полная темнять, и стою я как будто одна на лесной полянке, а передо мной… ох, господи… – и Клавдия размашисто перекрестилась.

– Кто? – спросила непочтительная Марфа Васильевна. – Сам Господь?!

– Да что вы такое говорите, Марфа Васильна?

– А вы что такое говорите, Клавдия Фемистоклюсовна?

Домработница с возмущением надула пухлые щеки:

– А я говорю, что на самой опушке-то он и стоит! Утопленник. Стоит и кивает мне как будто, а я на него смотрю, смотрю, а вокруг-то все темней и темней, а он зовет меня, рукой машет. И вот так отчетливо я это вижу, и даже ветки качаются, он рукой-то ветки задевает, когда машет.

– Подожди, подожди, – перебила Анфиса, – какой утопленник?!

– Да тот самый! Ну наш! Ты что, забыла?

Конечно, Анфиса не забыла. В бабушкином доме, как в любом уважающем себя старинном доме, разумеется, водился свой утопленник. И история была – из-за чего, собственно, он из нормального человека и стал таковым. Утопленником.

Когда-то в усадьбе жила некая барышня, а к ней похаживал некий медицинский студент, и у них был чудесный роман под луной. Они часами сидели в беседке над Клязьмой и мечтали о будущем. Он мечтал после университета уехать в деревню и пользовать там крестьян и крестьянок. На Троицу прыгать через костер, плести венки, за васильками в поле ходить и в бор по грибы, на Рождество колядовать и одаривать «конфектами» румяных крестьянских детей и вообще создавать народный театр, школы и больницы. Она мечтала окончить курсы милосердных сестер, уехать с ним и во всем служить ему опорой и быть товарищем. В беседке на берегу тихой и провинциальной Клязьмы, где так надрывно и сладко квакали лягушки и пахло липовым цветом и свежим сеном, мечталось как-то особенно складно. И даль манила, и молодость была, и крестьянские дети представлялись похожими на ангелов.

А потом студента утопили. Пробирался он ночью из беседки к своей лодке – усадьба его батюшки на той стороне была, – увидал мужиков, тех самых, что лечить собирался. Они мешки какие-то в лодки грузили. Он, дурачок, подошел поближе, любопытствовать стал, а они ему мешок на голову – и утопили. Они из господских амбаров зерно каждую ночь воровали, на самогон, испугались, что донесет.

О том, что случилось, узнали не сразу, и барышня несколько недель потом напрасно ждала по вечерам в беседке, а когда дознались, слегла с мозговой горячкой. С тех пор утопленника в студенческом сюртуке и с мешком на голове нет-нет да и видели на берегу или в лесу. Говорили, что он ищет беседку и никак не может найти. А когда долго ищет, плакать начинает, и плачет так жалобно, так страшно.

Маленькая Анфиса страсть как хотела увидеть утопленника, и вместе с мамой, такой же авантюристкой, они забирались в лес поглубже и даже ночью бегали к реке, за что Клавдия очень их ругала.

Клавдию они нисколько не боялись, а утопленника увидеть так ни разу и не пришлось, зато в лесу они набирали чернику, возвращались с черными ртами, а в Клязьме купались, в лаковой, почти стоячей, очень теплой воде.

– Клавдия Фемистоклюсовна, полно вздор молоть!

– Какой еще вздор! Никакой не вздор, Марфа Васильна!

– Да все вы придумываете!

– Да разве ж я такое придумаю!

– Клава, и что, что?!

– Ну вот, постоял он так-то и пошел, пошел и в лесу пропал. А вокруг все сразу просветлело, и солнышко как будто вышло, а у меня сердце так зашлось, и дыхания не стало…

Анфиса разочарованно протянула:

– Ну Кла-ава! Значит, ты к нему так и не подошла?