– Макни его… в стакан, – произносит отец.

На дне стакана небольшой слой розоватой жидкости. Обмакиваю в нее губку и протягиваю отцу. Он прикладывает ее к губам. Под тонкой кожей видно каждую косточку. Кажется, мы что-то учили в школе о поджелудочной железе. По-моему, она темно-бордовая, сужается с одного конца. Но не помню, для чего она.

– Прости… что испортил… твой отдых, – говорит отец, делая короткие шумные вдохи между словами.

Розовая губка падает на простыни, оставляя влажные разводы. Я подбираю ее и кладу обратно на тумбочку. Встаю и смотрю на отца.

– Это был не… – Я замолкаю на полуслове, сажусь на стул из столовой, ногу за ногу. Не знаю, куда деть руки, и запихиваю пальцы между ногами и сиденьем. Кольца впиваются в кожу.

– А ты знал, что в Монголии земля не принадлежит никому? Нигде нет оград, – говорю.

– Тот парень… был там с тобой?

– Кэл?

– Тот… индус.

– Он британец. Я же говорила тебе, пап, мы расстались. Я уже рассказывала.

Встаю, подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Холодок по коже. Представляю, как мы с Кэлом сидим возле юрты и смотрим, как солнце красит землю в насыщенный оранжевый с розовым.

– А еще там были орлы. Могучие орлы, прямо рядом с дорогой… там, где была дорога. У них такие огромные когти. Они могли убить мышь, просто подхватив ее.

Слышу, как отец поворачивается, и оглядываюсь. Он смотрит на меня. Белки его глаз тускловато-желтые.

– Ты же знаешь… что я люблю… тебя, – говорит он. – Так же… как остальных.

Сгребаю край шторы в кулак и сжимаю что есть силы. В животе – тяжелый ком, даже больше желудка. Прислушиваюсь к тяжелому дыханию отца. Водопроводные трубы перестали гудеть.

– Это важно. Я всегда… говорил… твоей матери… что это важно.

– О чем ты?

– Чтобы ты… знала, чтобы… ты это… знала.

Каждую пятницу он покупал мне мятную мышку в магазине «Thorntons».

Не знаю почему, но сейчас я отчетливо вспомнила: хруст пластиковой обертки, восторг, с которым я откусывала нос, и вкус темного шоколада с зеленой мятной начинкой.

Мы оба молчим. Смотрю, как веки отца подергиваются, потом закрываются. Дыхание превращается в слабое похрапывание. Я подхожу к кровати и опускаю взгляд.

– Пожалуйста, не надо, – шепчу. – Прошу тебя.

В дверь стучат. Тилли или Си?

Но в комнату заходит медсестра: низенькая полная женщина в голубых штанах и обтягивающей голубой рубашке.

– Вы – Алиса, – говорит она. – Мистер Таннер говорил о вас.

– Правда?

Оттеснив меня, она решительно подходит к дивану.

– Опять заснули, – говорит она. – Давайте-ка поменяем это, ладно? – Я отступаю назад. Медсестра берет в руку пластиковый мешок и приподнимает простыню. – Я смотрю, сегодня вы открыли шторы, да, мистер Таннер? И то правда, все лучше, когда света больше вокруг. Да и дочка ваша тут, так что день особый.

– Что он сказал? – спрашиваю.

– Он же спит сейчас.

Медсестра даже не понизила голос. Под хлопчатой пижамой я вижу исхудавшее тело отца.

– В смысле, обо мне.

Женщина закрывает клапан на пластиковом мешке и начинает отсоединять его от трубки. Я смотрю, как желтая жидкость плещется, ударяясь о стенки.

– Мне пора… – Я взмахиваю рукой в сторону двери.

Медсестра даже не поднимает глаз:

– Конечно, милая. Хорошо, что ты пришла. Он так ждал этого, так ждал.

Закрываю за собой дверь. В коридоре пахнет так же, как всегда, – лаком для дерева и еще немного влажной штукатуркой. Иду к лестнице, собираясь подняться на чердак, но Тилли преграждает мне путь.

– Ты познакомилась с Маргарет? – спрашивает она.

– С медсестрой?

– Она хорошая.

– Да.

– Си заварила чай.

Кэл называл Тилли и Си «условия и требования». «Ну что, как там условия и требования?» – спрашивал он всякий раз, когда я возвращалась с очередного семейного сборища. «Тревожные и неразумные», – отвечала я, и мы дружно смеялись.