– Что ты сегодня делать? – спрашивает он. Я вижу, что у него между зубов застряли кусочки еды. – Что ты встретил?

Каждый день за ужином мой отец спрашивал, был я сегодня в школе или нет. Он делал упор на последнюю «л», будто выплескивал золото на скатерть. И если мой ответ его не устраивал, я отправлялся наверх без десерта. А по ночам, когда он уходил, мать звала меня вниз и угощала яблочным пирогом, имбирным бисквитом, заварным кремом или миндальным тортом. Думаю, так она пыталась извиниться.

– Бродил, – отвечаю я.

Он кивает, продолжая жевать:

– Где?

Я пожимаю плечами:

– Просто так, вокруг. А ты?

Его лицо мрачнеет.

– Сегодня утром я ждать работы, но они не взять меня. – Он ударил кулаком по столу. Мой стакан с водой дрожит. – Они берут молодых. А я силен как бык. Говорю им, но они меня не слышат. – Антон вонзает вилку в кусок курицы и машет ей в мою сторону. – Нет работы – нет денег.

Я вздыхаю:

– Вы поэтому здесь?

– Я здесь, потому что мой чертов друг говорит: нельзя больше оставаться в его доме. Говорит, я пью, я плохой.

Я сочувственно приподнимаю бровь, прожевывая вареную брокколи, которая превратилась в темно-зеленую водянистую массу.

– Я пью только из-за дочки, – говорит он.

Я медленно жую, не решаясь ничего сказать.

– Моя дочь… – его глаза загораются, – она красавица. – Антон энергично кивает. – Когда ей два года, она говорит мое имя. – Отложив вилку, он откидывается на спинку стула и складывает руки на груди. – Говорит: «Тато, тато». «Тато» – это папа. – Он указывает пальцем на сердце. – Умная, да? Я говорю слово – она говорит слово.

Я даже не знаю, как ты выглядишь. Не знаю, где ты сейчас. Можешь поверить, я пытался тебя найти. Однажды я пришел к ее дому, позвонил в дверь, но никто не отозвался. Заглянул в окно и увидел на ковре следы от мебели, которая стояла там раньше. Подождал еще. Потом в конце концов вернулся домой, уселся и стал смотреть на телефон. Но все, кто звонил, хотели мне что-то продать – стеклопакеты, электричество, Бога. Я слушал, как они сбивчиво тараторят свой текст, а когда по сценарию была моя очередь говорить, я спрашивал, не знают ли они, где она. Но они не знали.

– Она в порядке? – спросил я. Антон хмурится. – Ну, ваша дочь. Вы сказали, что были пьяны из-за нее.

Выражение его лица становится отстраненным, как часто бывало с твоей мамой. Антон молча берет вилку и ест.

Я тоже ем. Доев, я замечаю, что паста оставила мазки крахмала на моей тарелке.

– Извините, – говорю я. – Я не хотел совать нос в ваши дела.

– Совать нос? – Когда он хмурится, глубокая линия пересекает пространство между его бровями.

– Вмешиваться, быть любопытным, – говорю я. – Я не хотел этого.

Не думаю, что он понимает меня.

– Ее мать… она сука. Вы ведь говорите «сука», да?

Я пожимаю плечами.

– Я люблю ее мать, она моя жена, но теперь она не отвечает на телефонные звонки. Сейчас я звоню и ничего не слышу, кроме гудков. У нее есть парень, я знаю это. Она шлюха, сука, такая же, как все женщины. – Он тяжело вздыхает. – Но моя дочь, моя Сильвия… – Он трет кулаком левый глаз. У него очень толстые пальцы. Тонкий золотой ободок врезается в плоть на безымянном. – Какой-то раз я звоню, я выпил пива, и она не дает мне поговорить с Сильвией. Я сказал, что должен с ней поговорить, но она не дает. – Он снова трет глаза. – Потом просит денег. Я отвечаю, что посылал. Она говорит, что этого мало, что я прячу деньги. Я злюсь и говорю, что она не понимает.

Женщина на кухне подзывает нас за добавкой. Я наелся, но все равно беру еще. Антон накладывает себе полную тарелку, как и в первый раз. Мы садимся за стол и оба молчим, пока еда не кончается.