Кравцов был полковой доктор, которому Бибиков верил и услугами которого пользовался уже около десяти лет.
– Лихорадит, заснуть никак не могу, – повторил Бибиков, – вот сижу и думаю, – он улыбнулся, – ты наш манифест читал, нравится? – Секретарь замялся. Он знал, что манифест очень плох, не далее как вчера ему самому по поручению Бибикова пришлось наспех писать объяснительную записку, которую надлежало приложить к каждой рассылаемой грамоте. Однако автора манифеста он не знал и считал им, как и весь штаб, самого Бибикова.
– Не нравится? – спросил Бибиков, не расслышав сбивчивый и робкий ответ. – И мне не нравится. А ты вот с этой штукой знаком? – Он подошел к столу и с неожиданной ловкостью двумя пальцами поднял широкий желтый лист пергамента, исписанный со всех сторон кривыми, валящимися набок буквами. “Самодержавного императора Петра Федоровича всероссийского и прочее и прочее и прочее”, – прочел секретарь и ошалело взглянул на Бибикова. Главнокомандующий уединился в кабинете для того, чтобы ночью читать подметный пугачевский указ, доставленный перебежчиком в воинскую канцелярию.
Бибиков спокойно встретил его взгляд и улыбнулся.
– А ну, читай вслух, – сказал он.
Секретарь смятенно молчал. Читать воровской указ он не осмеливался. Главнокомандующий был явно на грани помешательства. Бибиков снова подошел к креслу и сел в выжидательной позе.
– Ну, что же? – сказал он ясным спокойным голосом. – Читай, что ли.
Торопясь и глотая концы слов, секретарь читал страшный пугачевский указ.
Бибиков слушал его и качал головой.
– Плохой ты чтец сегодня, братец, – сказал он наконец с неудовольствием, – разве так царские манифесты чтут! Слушай! – и, не глядя на перепуганного секретаря, он продекламировал громко и выразительно, ясно отчеканивая каждую букву воровского манифеста.
Когда вы исполните мое именное повеление, за то будете жалованы крестом, бородою, рекою и землею, травами и морями, денежным жалованьем и хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечной вольностью.
Секретарь смотрел на своего начальника бледный и перепуганный до смерти. Эта ночная беседа абсолютно не укладывалась в его уме. Совершенно ясно, что начальник сошел с ума. Это был или бред, или государственная измена. Секретарь стал думать. Собственно говоря, следовало сейчас же, не колеблясь и не допуская минуты промедления…
– Ваше превосходительство, – осмелился он наконец, – может, Кравцова… – и опять Бибиков не услышал его слова. Он еще глубже ушел в кресло и заговорил совершенно спокойным ровным голосом.
– Вот как указы пишутся: “свинцом, порохом и вечной вольностью”. Как, по-твоему, кому они поверят – нам или Пугачеву? За вечную вольность пойдут или за присягу? А? Не знаешь? – он помотал головой. – Ну и я не знаю.
Он закрыл глаза и задумался. Секретарь сидел как на иголках, не смея сказать ни слова: его большие птичьи глаза сделались пустыми от испуга.
– Вот я, – заговорил Бибиков, – вот я проездом в Казань в одну избу зашел, пока лошадей перепрягали, – а там за столом один знакомый помещик сидит и с блюдечка чай кушает, в Петербурге мы с ним встречались. Я так и обомлел. Вы, спрашиваю, сударь, имярек, что здесь делаете? А он этак криво улыбнулся и говорит: как слухи прошли, что Пугачев здесь проходит, то мы и размыслили в чужую деревню укрыться, ибо, чаятельно, мы здесь меньше опасности подвергаемся, чем дома. Так как наши люди могли быть первыми нашими злодеями и врагами, а здешним мы – сторона, ничем мы им еще не нагрубили. Сидит и чай кушает. Здорово? – Он усмехнулся. – Так за кого же подлый народ пойдет? За императрицу или за Пугачева, как ты думаешь?