– Никто за парнишкой не приходил. Она и вдругорядь была, перед тем, как стемнело.

– А у вас, светы? – спросил Семейка.

– У нас подозрение есть, что коли грамота и впрямь в печатне, то ее ночью попытаются вынести.

– Покараулить, выходит, надобно? – понял Семейка. – Ин ладно. Что, не пойти ли вздремнуть?

Тоже дело было обычное – раз конюх в неположенное время спать завалился, стало быть, ночью отворится известная калиточка у Боровицких ворот и поскачет гонец, и понесется, едва ли не на всем скаку тыча в нос подорожную воротным сторожам. А подорожная-то из Приказа тайных дел…

– А можно! – согласился Богдаш. – Айда на сеновал! Тулупами укроемся, а дед разбудит.

И он разбудил к указанному сроку со всей ответственностью старика, которому еще охота пригодиться в важном деле молодым.

Зная, что при нужде Башмаков выручит, конюхи не пешком пошли, а оседлали бахматов. Мало ли – вдруг погоня? Даниле в виде особой милости позволили взять не Голована, а конька посмирнее, не такого каверзного.

Выехав калиткой и обогнув прямо по льду Неглинки притихший Кремль, конюхи оказались возле Охотного ряда. Там уж до печатни было рукой подать.

И точно! Прохаживались стрельцы по Никольской! Отходили и приходили! Да не один караул – видать, Земский приказ немалый переполох устроил: конюхи, с другой стороны заехав, и других стрельцов увидели. Отродясь печатню так не стерегли, как в эту ночь.

– Дураком последним надо быть, чтобы попытаться оттуда хоть соломину вынести, – заметил Тимофей.

– Стрельцы вторую только ночь тут торчат, – сказал Богдаш. – Не надоело им еще, видно, усердие являть, и Арсений это понимает. А вот на четвертую ночку, коли стрельцы будут те же самые, с ними какая-нибудь добрая душа разговор заведет, горячего сбитенька предложит.

– Не получилось, видать, у приказных с выемкой-то, – Семейка усмехнулся.

– Так нам же лучше! Кабы сейчас мы стрельцов тут не увидели – стало быть, грамота уж в Земском приказе! И что бы мы Башмакову сказали?

Уговорились так – Данила с Тимофеем поехали обратно, дремать при оседланных бахматах, а Желвак с Семейкой остались караулить с тем, чтобы отдохнувшие конюхи их часа через два сменили.

Но ни в ту ночь, ни в следующую ничего не случилось.

– Ниточка, Гаврила Михайлович! Ниточка!

Деревнин уж не знал, как быть со взбесившимся ярыжкой. Препровожденный к нему Стенька только одно и повторял:

– Нашлась-таки! Слава те Господи – ниточка!

Наконец подьячий взял Стеньку за плечи и принялся трясти, приговаривая:

– Какая тебе еще ниточка, блядин сын? В швецы ты, что ли, подался?!?

– Ниточка, Гаврила Михайлович! – повторил счастливый, словно новобрачный, Стенька. – Семен-то Алексеевич – орел! Он что догадался? Он догадался в бумагах посмотреть, кто от Печатного двора жалованье получает!

– И на кого он в бумагах напал?

– Справщиков-то в Кремле нанимают! Успенского собора ключаря Ивана, попа Михаила, ты его знаешь, ему в прошлом году пропавшую шубу нашли! Ниточка между Верхом и печатней, Гаврила Михайлович! Вот кто мог грамоту-то вынести и передать!

– Да погоди ты радоваться! – одернул Стеньку Деревнин. – На одном-то конце ниточки – еретик Грек, а на другом-то конце? Ты об этом подумал? Кто книжицу-то в печатню посылал?

Тут Стенька и увял…

– Стало быть, не будут справщиков пытать-то? – с унынием вопросил он. – Кабы какого ненужного имени не назвали?

– Коли эта грамота и впрямь затейного письма склад, хотя я сколько служу – не упомню, чтобы на Москве по дереву писали, то никого, Степа, хватать и пытать не будут, а соглядатаев приставят. Так что угомонись, Степа, дельце еще только начинает раскручиваться.