– Эт точно, – сказал Варнер. Он поглядел на сигару, спокойно произнес: – Бог даст, до этого и не дойдет ни у тебя, ни у кого другого из ваших. – Он сунул сигару обратно в кармашек. С присвистом выдохнул. – Ну хорошо, – сказал он. – С осени. Сперва пусть он урожай соберет. – У Джоди никак не получалось уследить, когда тот смотрит на него, а когда нет, но теперь ему дано было пронаблюдать, как тот одну руку поднял, а другой с бесконечным пренебрежением стряхнул с рукава что-то пренебрежимо малое. Еще раз Варнер с силой выдохнул через ноздри. Теперь это прозвучало как вздох. – Ну хорошо, – сказал он. – Тогда со следующей недели. Потерпишь, что там осталось, или как? Но ты мне за это ручаешься.

Тот сплюнул.

– Ручаюсь за что? – проронил он.

Через две мили тени вокруг сомкнулись, и пали сумерки, уже такие краткие в конце апреля, и забелели деревца кизила среди других деревьев, более темных, – стоят, раскрыв воздетые ладони, словно монахини на молитве; и вот уже вечерняя звезда, уже козодой. Поспешая к яслям, конь бежал резво по вечернему холодку, как вдруг Варнер, потянув за повод, остановил его и так попридержал на добрую секунду.

– Прах тебя дери, – вслух произнес он. – Ведь он стоял-то в аккурат там, где его никто из дома не углядит.

К поселку опять подъезжал Рэтлиф, агент по продаже швейных машинок, правда, на этот раз вместо машинки у него в собачьей конуре содержался подержанный граммофон и новенький, еще в заводской проволочной связке, комплект зубьев для бороны, и первое, что Рэтлиф увидел, это старую белую кобылу, стоя на трех ногах подремывающую у столба ограды, а чуть погодя показался и сам Билл Варнер, который сидел все в том же домодельном кресле, на фоне взбегающих по склону заглохших лужаек и одичало разросшихся садов усадьбы Старого Француза.

– Добрый вечер, дядя Билл, – сказал Рэтлиф приветливо, обходительно, даже с почтением. – Говорят, вы с Джоди нового приказчика завели в лавке.

Колючие маленькие глазки Варнера внимательно на него поглядели из-под рыжеватых, слегка насупленных бровей.

– Уже разнеслось, стало быть, – отозвался он. – Со вчерашнего далеко ли бывал?

– Милях в семи-восьми, – сказал Рэтлиф.

– Ха, – сказал Варнер. – Куда же нам без приказчика!

Что верно, то верно. Всего-то и надо было, чтобы кто-нибудь утром пришел и отпер лавку, а на ночь снова запер – только от приблудных собак, поскольку ни бродяги, ни приблудные негры на Французовой Балке до ночи не задерживались. По правде говоря, и сам Джоди (а Билл-то уж всяко туда не показывался), бывало, по целому дню проводил вне лавки. Покупатели заходили, обслуживали сами себя и друг друга, складывая плату за товары, известную им с точностью до последнего цента, не хуже, чем самому Джоди, в сигарный ящичек, накрытый круглой проволочной корзиной из-под сыра, словно все в этой корзине – сигарный ящичек, замусоленные бумажные деньги и отполированные пальцами монетки – и впрямь попалось туда на сырную приманку.

– Ну, хоть будет кому теперь каждый день подметать – в лавке-то, – усмехнулся Рэтлиф. – Не каждый может похвалиться таким пунктом в своей страховке от пожара.

– Ха, – снова сказал Варнер.

Поднялся с кресла. Во рту у него был табак, и он вынул пережеванный комок, напоминавший клок мокрого сена, выкинул его и вытер ладонь о штанину. Подошел к изгороди, в которой по его распоряжению кузнец устроил затейливую калитку, действовавшую в точности как современный турникет, хотя ни кузнец, ни сам Варнер ничего похожего никогда не видывали, – только туда не монетку надо было бросить, а вынуть штифт на цепочке.