– А ну, открывай амбары, морда ты торгашеская, да выдавай сюда пороха фунта по три на человека, свинца, ружей сколько необходимо, муки ржаной по три пуда, круп и толокна по два и соли по пуду! – взревел атаман.

– Ради Бога, забирай хоть все, только верни потом с лихвой, как принято! – Максим Строганов довольно смело для его нынешнего положения покрикивал из-за спин телохранителей. – Договор подпиши и дело в шляпе.

– С лихвой?! Да я тебя…

Ермак сделал шаг вперед, а за ним и вся толпа. Строгановская охрана попятилась, не опуская оружие.

– Кому припасы не даешь? Эти люди всю жизнь кровь проливают, чтоб такие как ты брюхо себе на печи отращивали! Царь наказал с божьей помощью в поход идти, значит, отворяй амбары, и дело с концом!

– Бог, знаешь ли, высоко, а царь далеко, – голова Максимки снова появилась за дюжими плечами его холопов. – У меня тут свои интересы. Вот вернется Алей с севера, и чего мне изволишь с ним в одиночку делать? А Вы ежели не вернетесь, кто тогда взятое отдаст?

– Свои интересы? Жрать да спать твои интересы. А еще монеты в кубышку складывать, – Ермак закипал. – Державы ради в поход смертельный идем, а ты о мошне своей только и думаешь!

– Ты, атаман, герой конечно, только не тебе про державу-то говорить. У самого с ней отношения не гладкие. И не забывай, что без торговли и промыслов никакой державы нет. А торговля и промыслы здесь – это мы, Строгановы!

Возмущенные казаки придвинулись уже совсем вплотную, почти прижав Максима с его охраной к воротам амбара.

– А ну, братцы, расступись! – скомандовал Иван Кольцо, вскидывая завесную пищаль. – Осточертел ты мне, Максим Яковлевич, порядком. Отворяй ворота, или будет хуже.

Усевшись на лавку у стены, Годунов начал:

– Появился давеча в Москве мужик – оборванец страшный. Исхудал, места живого не найдешь. Страже все кричал, что из-за Каменного Пояса, из земли Югорской прибыл с известиями для государя Ивана Васильевича. Говорил, что, мол, в земле бесерменской православные люди есть, живут себе давно. А царя, дескать, об опасности исходящей предупредить хотят. И доказательства у него с собой неопровержимые. К царю само-собой оборванца этакого не пустили. Однако ж обыскали его и обнаружили письмо, якобы от деревенского старосты или какого-то другого уважаемого человека, Бог их поймет, чего там эти крестьяне малограмотные сочиняют. Так вот, поначалу, оно показалось бредом сумасшедшего, ибо содержание его, интерпретированное максимально здраво, сводилось к следующему: где-то на востоке, за Волгой, за Казанью да за ханством Сибирским течет великая река, шире которой в мире нет. На реке стоит остров, а на острове том древо, что небеса с преисподней соединяет. Ну, нового, прямо скажем, тут ничего нет, все эти басни про Лукоморье да Буян-остров каждый из нас еще ребенком слыхал. Только все чуднее будто бы оказывается. На древе стоит машина невиданная и от машины той все, что в мире есть, происходит.

– То есть как это, все, что в мире есть? – прервал его удивленный Григорий. – И мы с тобой, Борис Федорович, сейчас беседы ведем из-за машины?

– Думаешь, я понимаю? Судя по тому, что поведал гонец, якобы все начинания человеческие, идеи, стремленья да порывы душевные та машина дает. И не спрашивай, как. Дело в том, что она работает не сама по себе, но управляется странным народцем, похожим на птиц, только с шерстью и летать не сподобившемся.

– Это где ж такие птицы виданы, чтобы с шерстью и не летали? – не в силах сдержаться, воскликнул грек.

– Да ты погоди, – Годунов выставил вперед ладонь, как бы останавливая Григория, – до конца слушай. Тать ночной, сказывал тот мужик, сил темных посланец, умыкнул хитроумно из машины какой-то множитель. Что это, толком объяснить не смог, но уверял, что без множителя машина слабосильной стала. Не извергает наружу ничего хорошего почти.