Ее улыбка стала более искренней.

– Все это было ужасно давно, правда?

– Вчера я весь вечер вытягивал из Каро необходимую информацию.

Она по-прежнему улыбалась, но глаз так и не подняла.

– Боюсь, я отпала от веры много лет назад.

– А Энтони – нет?

– Он принял последнее причастие. То, что называется приобщением святых тайн для болящих. Кажется. – Она, видимо, поняла, что такая неопределенность выглядит весьма странно. – Во всяком случае, попы его посещают довольно часто. – Потом добавила: – За эти годы религия стала у нас дома запретной темой. Говорят, без запретных тем не обходится ни один благополучный брак.

Официант принес наши бокалы. Я отметил про себя это ее «говорят», и мне потребовалось некоторое время, чтобы избавиться от иллюзии, что бывают браки без сучка без задоринки.

– Ну а дети?

– Пошли по стопам безбожницы матери.

– Никогда не подумал бы.

Джейн пригубила кампари. Я подождал – может, ей захочется произнести тост. Но я так и не получил столь очевидного, хотя и вполне тривиального доступа к ее истинным чувствам. Она меня все больше озадачивала, может быть, потому, что я приехал сюда с огромным запасом предубеждений… а может быть, не сумел правильно истолковать то, что говорила о ней Каро. С одной стороны, я ожидал увидеть в Джейн больше зрелости и деловитости, с другой – надеялся встретить больше сердечности и теплоты. Та всегдашняя, чуть заметная улыбка, которая была так свойственна ей когда-то, казалось, исчезла, как и прежняя ее живость, внутренняя наэлектризованность, неуспокоенность, поэтичность, которыми она умела зарядить даже самые банальные встречи, даже торопливый взмах руки с той стороны улицы, над головами прохожих, даже улыбку мельком, из-за чужих лиц, на людной вечеринке. Сейчас я ощущал лишь глубочайшую замкнутость и не мог понять, что она таит.

– Я полагаю, если вера способна выдержать такие удары, она не может не быть истинной.

– Ему всегда удавалось черпать уверенность из несовместимых явлений. – Она помолчала и добавила: – Или истин.

– Принцип максимальной абсурдности?

– Вроде того. – Она сделала над собой усилие, чтобы казаться более общительной. – Он не ударился в меланхолию, вовсе нет… ведет себя вполне мужественно. Вполне философски. Даже слишком. Для философа. Но этот принцип теперь ему ближе всего. Внутренний диалог ведется именно об этом. – Она поморщилась. – Вечные истины и всякое такое.

– Его можно понять.

– Ну конечно. Chacun а sa mort[16].

– Это его слова или твои?

Она изобразила некое подобие улыбки:

– Энтони и умирает как истый оксфордец. Вся его ирония – при нем.

Я попристальнее вгляделся в ее улыбающееся лицо.

– Мне представляется, что не только Энтони ведет себя мужественно.

Джейн пожала плечами:

– Нелл считает, я в этой истории веду себя слишком жестко. – Я снова вгляделся в ее профиль – она явно подыскивала слова, понятные чужаку. – За последние несколько лет она научилась почитать условности и стала вызывающе консервативной. Воззрения сплошь из «Дейли телеграф».

– Я так и понял. Из слов Каро.

– Столп общества. По-моему, мы недооценивали Эндрю.

– Он вовсе не такой дурак, каким притворялся.

– Я помню, ты и раньше так говорил.

– Нелл счастлива с ним?

Беглая улыбка, словно такие мелочи не имеют значения.

– Думаю, счастлива – насколько характер позволяет.

– Я рад.

Но она по-прежнему избегала смотреть мне в глаза. Оба мы разглядывали группку студентов в противоположном конце зала. Наше щегольство конца сороковых годов не шло ни в какое сравнение с дендизмом этих юнцов – оно показалось бы просто жалким. Я чувствовал себя все более неловко с Джейн: она была так необщительна, так отстраненна, будто стремилась дать мне понять, не говоря прямо, что я здесь не по ее воле. Не вредно было бы и ей, хоть она только что осудила за это Нелл, чуть больше почитать условности. Я сделал еще одну попытку навести мосты над тем, что пролегло между нами: