– Доброе утро! – с энтузиазмом восклицает Вайолет.

Уже год или около того она недолюбливает мать, а потому безудержно демонстрирует дочерние чувства.

Надеется, что ли, посредством бурно изображаемой радости вызвать из небытия ту, прежнюю мать, еще не так давно внимательную и заботливую? Очень может быть.

Натан басит (вернее, изо всех сил пытается):

– Привет, мам.

Я-то все про тебя знаю, не забыла? Мне незачем подлизываться. Я твой мужчина, и это надолго.

Дэна с Робби и не замечают: стоят какие-то парни с кружками у холодильника.

– Вайолет, как по-твоему, родит хомячиха сегодня хомячат? – говорит Изабель.

– По-моему, родила уже, пока мы не видели.

– Что ж, девочкам нужно иногда личное пространство. Натан, не будешь больше обижать Саманту?

– Она толстая.

– И все-таки попробуй не огорчать ее, ладно? Ни к чему унижать человека.

Натан пожимает плечами. Ничего, мол, не обещаю.

– Не виновата же она, что влюбилась, – добавляет Изабель. – Все, мне пора.

– Я кофе сварил, – говорит Дэн.

– Заказала уже в “Старбаксе”, заберу по пути. Опаздываю дико.

Пусть и рассеянная последнее время, в этой роли Изабель по-прежнему хороша: мать, прекрасно знающая, о чем спросить (беременная хомячиха, бедняжка Саманта, безумно влюбленная), а о чем не спрашивать (проблемы Вайолет со сверстницами, оценки Натана). Вечно спешащая мать: ее люди ждут, и без нее ничего не начнется.

И как она научилась быть такой, пусть даже ради детей? Как Дэн усвоил этот тон? Они, трое взрослых, вечно импровизировали и со временем вроде бы охотно признали повзрослевших Натана и Вайолет ни больше и ни меньше как младшими членами стихийно сформировавшейся команды, по каким-то туманным юридическим причинам названной семьей. И теперь Робби шокирован, поскольку вдруг осознает (и как он это упустил?), что семья и есть то самое, чем стали эти люди, более или менее непреднамеренно, – некий конгломерат, который переживет и разлад, и даже предвидимый Робби развод, и без его присутствия здесь выживет тоже. Утрата любимого дяди, может, и разрывает сердце, но мир продолжает существовать, и география все та же, и погода.

Изабель спешит к выходу – буйство волос полуукрощено посредством полунебрежного узла, белая блузка расстегнута до той петли, где проходит граница между стыдливостью и эксгибиционизмом, – а Робби тем временем проверяет свой инстаграм. Пост Вульфа о сельском домике, телепортированном из другого времени года, набрал еще двенадцать лайков.

Изабель ушла, дети вновь принялись за завтрак, а Робби с Дэном стоят рядышком, попивая кофе.

– Выпьем же за квартиру с видом на реку, – говорит Дэн.

Вместо бокалов они чокаются кружками. Дэн – кружкой с Бобом Диланом, неприлично молодым, времен “Возвращения на шоссе 61”.

– Будем надеяться, что это та самая, – добавляет он.

Взгляд его, небесно-голубой, нордический, не отягощен глубиной. От Дэна, нынешнего Дэна, исходит приветливое недоумение, как будто он не вполне понимает происходящее, но полагает, что все обернется, непременно обернется к лучшему. Есть у исцеляющегося наркомана – исцеляющегося внутренне – такая проблема: упорно разделять свою жизнь на наркоманское прошлое, область скрытности и унижений, и чистое, трезвое настоящее, где он покупает тюльпаны, возвращаясь из продуктового магазина домой, а дома снова пишет музыку. Все в этом настоящем содействует благодати, уже хотя бы потому, что с прошлым покончено.

– Будем надеяться, – повторяет Робби.

– А тебе на работу еще не пора?

– Там сегодня асбест ищут. Забыл?

Почему-то в последнее время приходится по десять раз напоминать Дэну, что там у Робби происходит. Так и тянет спросить: Робби тут или уже ушел, как Дэну кажется?