– Вам приходилось когда-нибудь бывать в Диоцезе?

– Пару раз случалось. Для осмотра младенцев.

– И как это происходило?

– Очень странно. Они заводили меня в какой-то огромный пустой амбар. И мать не выпускала младенца из рук даже во время осмотра.

– В таких случаях вы брали плату за свой визит?

– Нет.

– Почему?

– Честно говоря, из-за тамошней атмосферы. Это трудно объяснить, но… когда вы оказываетесь на их территории, то чувствуете, что ваши привычные ценности здесь не имеют хождения…

Стефани Деснос усердно закивала. Они оба смотрели на майора со снисходительным выражением людей, переживших эдакий Near Death Experiment[25]: «Вам этого не понять».

Ньеман предпочел не настаивать. Эта оранжерейная жара, этот никудышный эскулап с его никудышным отчетом… Внезапно ему все так обрыдло, что он завершил беседу стандартной формулой:

– Прекрасно. Я попрошу вас оставаться в нашем распоряжении.

– А куда это я могу уехать?

– Но вы ведь, кажется, собирались, разве нет?

– Я собрал вещи, но намерен остаться тут еще на некоторое время. Прямо как их виноградник: в конце концов, я тоже пустил здесь корни.

Ньеман ответил дежурной улыбкой. Этот лекарь, с лицом, которое он скрывал за своим казачьим чубом и рукой с сигаретой, мало походил на человека, которому можно доверять.

Выйдя из здания, комиссар и Стефани с облегчением втянули в себя холодный воздух.

– А я не обратила внимания на эту мелочь – камешек во рту.

Ньеман остановился и пристально взглянул на Стефани Деснос. Сейчас, в сумерках, закутанная в свою стеганую куртку и обвешанная оружием, как солдат на передовой, она несколько утратила свою привлекательность. Ничего, это не страшно. При случае он ею еще займется – или не займется. А сейчас ему не до того.

– Этот камешек, – повторил он, – начало расследования. Настоящего расследования, для настоящих копов.

Стефани собралась было ответить, но Ньеман уже сел в «рено». Еще одна упущенная возможность прослыть любезником. Ну и ладно, не страшно.

Может, подвернется другой случай. Или не подвернется.

Фламенко… Ну нет, для нее это уже слишком!

Нестройные аккорды гитар и хриплые голоса действовали так, будто кто-то раздирал ей сердце черными когтями. Но как ни странно, через несколько секунд у нее навернулись слезы на глаза, а горькая печаль, словно кислота, обожгла желудок.

Среди сезонников было немало старых цыган, выглядевших так, будто они только что явились из Сент-Мари-де-ля-Мер[26]. Каждый вечер, сидя у костров, они разыгрывали «Кармен» на свой лад, словно им была нипочем усталость от дневной работы.

А Ивана, наоборот, едва могла двигаться. Ей казалось, что у нее отнялись руки и ноги, спину не разогнуть, а дышать так трудно, что даже курение стало теперь проблемой. И боль… Боль, которая была и нигде, и везде. Она пронзала ее тело, плясала, бродила по нему, задерживаясь в одном месте, потом обжигала в другом и ни на миг не оставляла ее в покое.

Ивана отошла от группы и побрела к длинным столам, с которых уже убрали посуду. В ночной темноте сезонники выглядели почти комично в своих бесформенных трениках, мятых куртках и вязаных шапках, натянутых до бровей.

Ивана заметила Марселя, растянувшегося на одной из деревянных скамей, стоявших вокруг стола. Над его лицом плясал розовый огонек: это он затягивался своим «косячком», глядя в небо.

– Дашь курнуть?

Марсель приподнял голову и тотчас же протянул ей самокрутку. При первой затяжке – самой вкусной – она воспарила в звездное небо, так, по крайней мере, ей почудилось. Она давно уже не «смолила» регулярно, но всякий раз, как позволяла себе «забить косяк», испытывала острое наслаждение, в котором неизменно таилась какая-то смутная угроза.