– Зачем? – удивилась и чуть даже будто бы испугалась она. – Я хорошо привыкла и к вокзалам. Нет, нет, не надо.

– Чепуха какая! На вокзале… Здесь вам, знаете ли, не Кавказ и не Южный берег Крыма. Сибирь!

– Я, может, поеду в Иркутск еще.

– В Иркутск? Зачем?

Незнакомка ничего не ответила.

– Так вы и будете ездить по белому свету, пока не умрете в дороге, – невесело усмехнулся Муравьев. – Вам нужно начать самостоятельную жизнь, оседлую, гражданскую, а не искать родичей.

– Я затем и еду в Сибирь, чтобы начать жизнь.

– Тем лучше. Начинайте ее смелее, и все будет хорошо, уверяю. У меня вот тоже ни отца, ни матери, а живу. Отца я совсем не помню: погиб он во время колчаковщины; а мать умерла, когда мне было семь лет. А ничего, выжил. Университет окончил, работаю как все. Правда, все мои родственники – дяди, тетушки и всякие знакомые – здешние старожилы, но скажу вам правду: знакомые и родственники не подставят своих рук, если собственные руки будут висеть вдоль тела, как плети. Первое время, конечно, будут трудности. Да бывает ли жизнь без трудностей? Так что не стоит падать духом.

– Да, конечно. Трудно только начать.

Муравьев глухо кашлянул и, глядя себе под ноги, проговорил:

– Я вам помогу начать.

Незнакомка вдруг сразу выпрямилась, что-то хотела сказать, но завывающий ледяной ветер за окном точно связал ей язык. Она опять сжалась в комочек, зябко втянула голову в воротник, прерывисто вздохнула.

Поезд подошел к станции.

На вокзале снег, гонимый бурею, крутился вихрями и лип, как пластырь, на вагоны и пассажиров. На перроне намело сугробы. Сигнальные огни стрелок и семафоров тонули в непроницаемой мгле. Даже водонапорная башня еле вырисовывалась в густой пороше снега.

Незнакомка в шинели сперва хотела уйти в вокзал вместе с пассажирами и там остаться до утра, но вьюга будто прижала ее к земле. Ветер, налетая со всех сторон, обжимал ее рваной шинелью и продувал насквозь. Снегом било в лицо. Ноги, обутые в солдатские сапоги с кирзовыми голенищами, коченели. А вокруг – тьма. Ветер, и ветер, и снег, снег. Ей стало просто страшно, и она инстинктивно жалась к людям в телогрейках и теплых полушубках, выгружающим из вагона тяжелые ящики в автомашину.

– Пошевеливайся, пошевеливайся, – подбадривал рабочих Чернявский. Рядом с ним стояла геолог Павла-цыганка, похожая на большую снежную куклу.

Мороз крепчал.

Грея руки на радиаторе теплого мотора, незнакомка отыскивала глазами того, кто предложил ей пристанище и участие. Он не забыл о ней. Когда пассажиры, толкаясь в проходе, покидали вагон, он подошел к ней, спросил, не наденет ли она его тулуп, но она отказалась. Сейчас она с удовольствием укуталась бы в его тулуп!.. Еще у вагона Муравьева встретила порывистая, вся запорошенная снегом девушка в котиковой шубке и в пуховой шали, с которой он отошел в сторону и разговаривал сейчас, называя ее Катюшей.

Они стояли шагах в трех от незнакомки.

– Ох и ветер же, Гриша, – громко говорила Катюша. – Ты пощупай, как у меня зашлись руки. Просто окоченели. Если бы ты знал, как я тебя ждала этот раз!..

И сердце незнакомки пощипывала грусть: она тоже ждала, и не месяц, не два! Но ей никто не обогреет рук, не скажет ласкового слова…

– А что ты такой хмурый, Гриша? – слышится голос Катюши.

– А отчего бы мне быть веселым? – зазвенел голос Муравьева, тяжелый, насыщенный гневом. – Тут у вас побывал представитель из главка, да? Анна Ивановна писала своему Одуванчику, что мой проект по Приречью положили на лопатки. А вот ты мне что-то ничего не написала.