Арендатор, старый рыцарь, жил у тетеревиного болотца в трех милях от Лангарта. Вулф упивался осенними видами, Озерный край так и сиял золотистой листвой и медными лучами.

По дороге он расписывал красоты Хрота: сверкающий изумрудный лед в его дальних пределах, играющие в небесах завесы сияния; лето без ночи, водопады, застывающие накрахмаленными простынями и не оттаивающие почти весь год.

– Тебя послушать, там как во сне. – Мара перепрыгнула лужу. – Понятно, почему ты редко бываешь в Инисе.

– Инис красив по-своему, – возразил Вулф. – Не так дивен и огромен, зато он богаче. И ласковей.

Он вдохнул запах жухлой травы:

– Я соскучился по осени. И по весне тоже – по ее ароматам и краскам. Надоедает все время дышать снегами.

– У снега есть запах?

– Для него даже слово есть. «Скетра» – запах дочиста отмытого воздуха.

– А ты по-прежнему близок с другими дружинниками? – спросил благородный Эдрик. – Они к тебе добры?

– Да, отец, – ответил Вулф, чуть помедлив.

Почти правда. Не стоило тревожить родных из-за презрения одного.

– А знаешь, у тебя появился хротский выговор, – заметила Мара; щеки у нее порозовели от холода. – В прошлый твой приезд я его слышала как набегающую волну. А теперь он застыл льдиной.

Вулф, хихикнув, покачал головой:

– Хротцы, стоит мне открыть рот, узнают чужака.

– Ох какой же ты чужак! Ты с девяти лет топчешь те же снега.

– Мы так гордимся тобой, Вулф, – сказал Эдрик. – Будь ты здесь или в Хроте.

– Спасибо, отец.

У своего арендатора благородный Эдрик долго не задержался, и все же в поместье они вернулись только под вечер, замерзшие и облепленные грязью. К тому времени домоправитель приготовил для Вулфа его старую комнату. Вулф тронул пальцем знак, выцарапанный на косяке кем-то из прежних обитателей Лангарта, – крошечный кружок с протянувшимися вверх тонкими линиями.

Они с Марой и Роландом годами ломали голову над его значением. Находили и другие такие, выцарапанные у очагов, на окнах и дверях. Знаки, бесспорно, были языческими, но благородный Эдрик не велел их трогать. «Они так же принадлежат Лангарту, как мы с вами, – сказал он детям, – мы не станем святыми, стирая прошлое».

Вулф собирался просто прилечь, вспомнить, как спится рядом с родными, но задремал и увидел сон, который помнил с детства. Сновидение увело его в глубину лесов, он искал кого-то, сам не зная кого, искал долго и упорно, громко звал, но никто ему не ответил. Он бежал, бежал, плача от страха, пока деревья не расступились и не открыли пропахшую кровью поляну. Он слышал рядом гудение пчел – слышал, но никогда их не видел.

– Вулф.

Он вырвался из сна, еще слыша пчел. На краю кровати сидела Мара.

– Ужин готов. – Сестра тронула его за плечо. – Тебе что-то снилось?

– Нет. – Он протер глаза. – Па с Роландом вернулись?

– Скоро будут.

Мара переоделась в платье оливкового цвета, отчего стала ярче зелень ее глаз.

– Что тебя тревожит?

Сестра всегда все замечала, с сопливого детства.

– Ничего, – сказал Вулф. – Я сейчас спущусь.

Они прошли в Большой зал. Вулф всегда любил его неброскую красоту. Они с Марой сели к столу, уставленному блюдами, по которым он успел стосковаться: щавелевый пудинг и колбаски, жаркое из годовалого барашка, чернослив с того самого дерева во дворе, сладкие лепешки, яблочный пирог, подававшийся с белым сыром Ратдунского святилища. Слуги уже разливали бузинную настойку, когда в сводчатую дверь шумно ввалились двое мужчин.

Благородный Манселл Шор был единственным в семье южанином, он родился на берегу, у Торфяников. Крепкий, как бычок, один глаз темный, другой серый. На смуглом лице усы подковой, редеющие черные кудри над выпуклым лбом почти без седины.