В населенных пунктах подсаживались крестьяне, с виду затюканные, замученные работой и очень дисциплинированные. Казалось, эти люди неопределенной национальности – гремучая смесь болгар, турков и цыган – счастливы уже тем, что вообще живут на этой земле, дышат. Исключения из этой пестрой, смугло-черноволосой, с баулами и безучастными лицами толпы составляли холеные молодые болгарочки, с виду студентки – длинноногие, стройные, плоские, одетые в обтягивающие джинсы и тонкие блузки, с хорошим дорогим маникюром, большим количеством золотых украшений и непременной сигареткой в зубах. Они, такие в общем-то разные и почему-то кажущиеся одинаковыми, типовыми, благополучными, беспрестанно отвечали на звонки, говорили, как показалось Жене, одинаковыми голосами, произнося одинаковые слова: «Моля… Колко хубаво! Приятен дэн. Обичам те…» В сущности, если разобраться и рассмотреть этих девушек хорошенько, то все они словно сошли с обложек глянцевых журналов – прекрасные, густые и блестящие от природы волосы, гладкая, пока еще не подпорченная никотином, кожа, большие глаза, длинные ресницы, тонкие пальцы, стройные бедра.

На одной из остановок, возле дорожного кафе, за летними столиками под красными зонтами «Кока-Кола», где пассажиры, уставшие после дороги, пили кофе и, конечно же, курили, к Жене, пившей черносмородинный сок, который назывался почему-то «черен касис», подсела неопределенного возраста и очень странного вида женщина. Женщина-девушка. Точнее, девочка с глупым, исполненным наивности и восторга, лицом и фигурой перезревшей женщины лет пятидесяти. В коричневом плащике, с сальными волосами, красными щеками и мокрыми от слюны губами. «Больная», – догадалась Женя, и ей стало как-то не по себе, потому что эта ненормальная вдруг уставилась на нее и все смотрела, блаженно улыбаясь и словно собираясь что-то сказать. Она была не одна: ее сопровождала изможденная бледная женщина в строгом черном костюме. И хотя она выглядела моложе больной «большой девочки», Женя догадалась, что это ее мать.

– Вы из Союза? – наконец решилась спросить «девочка» и замерла в ожидании ответа.

– Ну… да. Из России, а что? – Грубить как-то не хотелось, но и сок словно застрял в горле. «Что ей надо, этой ненормальной? И как она узнала, что я русская?»

– Понимаете, вы покупали сок, и Надя услышала русскую речь…

– Мы будем дружить, – уверенно заявила большая Надя, счастливо вздыхая. – Я буду тебе писать, а ты – мне. Дай мне твой адрес.

– Вы извините ее, она в детстве переписывалась с подружками из Союза, – вздохнула мать, переживая за то, что доставила Жене беспокойство своей больной дочерью.

– Надя напишет, Надя получит письмо. Я люблю русских девочек.

Она склонила голову набок, и ее сальные волосы жирными сосульками закрыли половину красного от возбуждения лица.

Женя, схватив бутылку с остатками сока, бросилась к автобусу. «Из Союза…»

Больше она эту Надю с ее мамой не видела. Автобус покатил дальше, в глубь страны, в ту ее часть, где проживало больше всего болгарских турок, – в Шумен.

Глядя из окна на проплывающие мимо пейзажи, рассматривая улицы маленьких городков, Женя вдруг сравнила Болгарию с некогда цветущей и здоровой женщиной, которую бросил муж, и она захирела, зачахла, растерялась. Много старых панельных, построенных еще при Союзе, домов, магазинов, и все это соседствует с чем-то новым, чистым, современным. И в то же самое время они проезжали мимо таких древних селений, в которых могли обитать разве что тени людей, живших здесь столетия назад, – настолько все было запущено, разрушено временем, присыпано красно-желтой пылью. Когда шея устала и Женя откинула голову назад, на мягкую спинку сиденья, и закрыла глаза, перед ней возникла устойчивая, похожая на смазанный негатив картинка: коричневый, с густой шерстью, ишак, стоявший на склоне горы и поедавший фиолетовые цветы.