А в том, что Алиса простит его, если он расскажет ей правду, Леон не сомневался. Если расскажет, что не хотел влюбляться в нее, что вообще не думал, что в нем еще могут возникнуть какие-то чувства, она простит. Потому что больше всего на свете Алиса нуждается в любви, и, если он даст ее ей, она забудет обо всех его первоначальных планах.

Говорить ей все эти мерзкие вещи, что он говорил, было сложно. Делать вид, что она ему безразлична, еще сложнее. Вести себя так, как он вел, почти невозможно. Потому что в последний раз он вытворял такие вещи, когда ему было восемнадцать. Когда он еще не был знаком с тьмой, был человеком. И Леон отпустил поводок. Оказывается, тот восемнадцатилетний безбашенный пацан все еще жил в нем. Был задавлен тьмой и опытом прожитых лет, но не умер тогда, под тем деревом. Это он легко мог давить старушек на тротуаре, не переживать из-за того, что обидел близких, и делать вид, что девушка, в которую он влюблен, его раздражает. За тринадцать прошедших лет Леон сильно повзрослел, и тот пацан был ему противен, но сейчас приходилось прятаться за его спиной.

Когда шаги стихли, Леон снова взял зеркало, прислонил к книге, перечитал текст. Все было именно так, как сказал Дима. Кто-то извратил сказание об исцелении Неемана, заменил семь омовений на пять. В этом определенно был смысл, но пока Леон его не понимал. Осторожно пролистав остальные страницы, Леон убедился, что кровавый отпечаток был лишь на одной.

Оставив книгу и зеркало, он поднялся, осмотрелся. Крипта была пуста, вряд ли здесь он найдет еще какие-то подсказки. Тут хранили только книгу. Очень хорошо хранили, под двойной защитой: ящик мог открыть человек, никогда не касавшийся тьмы, книгу листать, наоборот, лишь тот, кто с ней знаком.

Леон выбрался наверх, медленно прошелся вдоль алтаря, заглянул в исповедальни. Здесь было много всего и одновременно ничего, что выделялось бы, за что Леон мог бы зацепиться. Пожалуй, сейчас ему пригодилось бы немного тьмы, чтобы она указала на то, что он упускает из виду.

А впрочем… Что его останавливает? Ему осталось немного, и впереди больше нет надежды на спасение, так почему он бережет себя? Теперь Леон может черпать столько тьмы, сколько в него влезет, не оглядываясь на себя, не думая, как на нем это скажется. Не переступить черту, чтобы не навредить другим, – да, но себя можно больше не беречь.

Леон резким движением скинул с плеч пальто, не заботясь о том, что оно упало в многолетнюю пыль под ногами, вытянул руку и коснулся раскрытой ладонью стены.

Здание было пропитано тьмой. Кажется, владелец кафе упоминал, что церковь собирались реставрировать? Теперь Леон понимал, что это было невозможно. Ему даже не пришлось давать разрешение, тьма прорвалась к нему как вода через павшую плотину. Образы замелькали один за другим, каждый бил под дых, но высвечивал в голове картинку.

Сначала Леон увидел ту же церковь, но не заброшенную, как сейчас, а в полном ее мрачном величии. Она уже не была настоящей, ею овладела тьма. Люди бросили ее, отказались, и нашелся тот, кто перевернул все с ног на голову. Стены мерцали в переливах свечей, окна сияли витражами, с фресок смотрели не святые, а странные, искаженные фигуры. Пол был усыпан густым черным песком, поглощающим свет.

Посреди большого помещения стоял высокий мужчина. Его длинное одеяние из грубой ткани волочилось по полу, а руки, обнаженные до локтей, были испачканы чем-то, похожим на кровь. Его лицо, худое и изрезанное глубокими морщинами, было обращено к алтарю, на котором стоял сломанный крест.