Со мной смирились. Ну, служит. Ну, как-то летает беременной уткой. Delirium tremens, он же белая горчка, вроде бы не проявляется. Но недоброжелательство командования осталось. Военлёт Бутаков выпал из привычных представлений о лентяях-обтекателях, внушал опасения, как знак беды. И беда не заставила себя ждать.

На посадку заходил древний И-5, когда «Чайка» из соседней эскадрильи выкатилась на полосу для взлёта, упёрлась слепым рылом в небо и рванула навстречу. Я с парнями из нашего звена у КП болтался. Словно по наитию, втроём повернулись к ВПП – взлётно-посадочной полосе. «И-пятый» судорожно газанул, попробовал подняться, но куда там… Скорость для набора высоты уже потеряна. Удар, взрыв, пожар, ошмётки в разные стороны. Мы, понятно, кинулись к полосе, а толку? Лётчиков вытащили потом. Маленькие, как младенцы, скрюченные. У одного только белые зубы торчат, губ-то и не осталось. У второго, садившегося, голову вообще не нашли – раздробило, видно.

Дальше, как водится, прибыла комиссия из Минска, началась обычная канитель: разбирательства, собрания, оргвыводы. Обо мне командиры слова дурного сказать не вправе. Ошибки причастных очевидны – наземного умельца, который флажком отмашку на взлёт дал, не глянув спускающуюся машину, пилота, погибшего на И-5, что дурой попёр на посадку, не посмотрев на лётное поле. Я вроде бы ни при делах, но каждая начальственная падла на меня косяки бросает. А в неофициальной обстановке говорят с матерком: если бы не мои выкрутасы, мать мою и самого меня во все дыры, были бы живы ребята… Логики – ноль. Но мне не легче.

Феерия с разбирательствами вылилась в открытое объединённое комсомольско-партийное собрание авиабригады. То есть практически всего личного состава, беспартийные только поварихи да малость рядового аэродромного персонала. Я не воспользовался комсорговой привелегией заседать в президиуме, в гущу забился, ветошью прикинулся, изготовившись не отсвечивать и громко хлопать при упоминании имени любимого вождя авиаторов и друга ботаников. И, быть может, отсиделся бы, но комбриг не стерпел. Ни к селу ни к городу решил по мне проехаться, никакого отношения к катастрофе не имевшему.

– … Не могу не отметить, что некоторые наши товарищи, а конкретно товарищ Бутаков, комсорг первичной комсомольской организации и прочий ответственный товарищ есть глубоко безответственный командир. Старший лейтенант Бутаков не принял предписываемых наставлениями мер, не проявил комсомольской сознательности, допустив верхоглядство, шапкозакидательство и прочие реакционно-троцкистские манеры. В результате его халатности и произошёл трагический несчастный случай в соседней эскадрилье, унёсший жизни двух верных сталинцев.

Абсурдность ситуации, когда лётчика обвиняют в происшествии, кое стряслось в другом подразделении, очевидна до неприличия. Гебешный майор нехорошо так осклабился, примеряя статью к комбригу и навешивая в качестве отягчающего обстоятельства попытку перевалить вину на старлея.

Но меня это не спасёт. Обвинение в троцкизме прозвучало публично, и нельзя не дать отпор. Преисподняя – тот ещё гадюшник, наполненный покойными светлыми личностями вроде меня. А уж Троцкому готов персональный люкс. Ждёт постояльца. Я девятнадцать веков учился меж подобных зверушек выживать, и тут какой-то бывший кавалерист с будёновскими усами решил со мной в игры играть? Новичок с гроссмейстером?

Я встал, попросил слова, одёрнул гимнастёрку.

– Как комсомолец и красный командир не считаю вправе молчать о фактах приписок, очковтирательства и вредительства, снижающих боеспособность авиационной бригады. В течение последнего года вместо выполнения полётных планов и наращивания боеготовности в соответствии с волей товарища Сталина и нашей ленинской партии служба превратилась в показуху!