Особенно радуют вертикальные маневры. При «наборе высоты» пилоты бегут, приподнимаясь на цыпочках, «снижаются» на полусогнутых. Наконец, спикировали в траву и отдышались. Забавно. А когда это в воздухе повторим?

Часов в семь вечера Бутаков с Фроловым отправились домой. Старлей, утром заявивший, что с алкоголем и гулянками пора закругляться, предложил заглянуть к Фаине.

– Подружку привести обещала, точно говорю.

«Домой!» – рявкнул я прямо в лобную кость блудливому Ванятке. Тот чуть с копыт не слетел. Но послушался.

– Извиняй, Стёпа… После вчерашнего ещё не выветрилось. И вправду отдохну денёк. Лады?

– Дело твоё, – удивился тот. – Моя забежит – скажешь: задержали на службе.

Фролов решительно двинул к дому, оставшемуся без хозяина. Улица просматривается из конца в конец, конспирации никакой. Степанова жена давно смирилась. Лишь бы потом возвращался на основной аэродром, иначе придётся скандалить по партийной части.

Надо сказать, что политзанятия да партийные собрания идут по одному сценарию. Сначала про сложное международное положение, происки буржуазии и генеральную линию ВКП(б). Потом про главные беды авиации – аварийность, пьянство и бытовое разложение, когда все взгляды поворачиваются к Ивану и Степану, живым воплощениям двух последних грехов.

И с этой стартовой точки в теле исключительного лётчика-неумехи я должен нанести ущерб нацистскому Рейху, иначе белобрысый небожитель устроит мне настоящий ад в преисподней? Может, вернуться и сразу сдаться? Хоть высшую не впаяют. Но здесь чистое небо и мягкие, приветливые прелести Лизы, её я как порядочный человек… ну, почти человек, обязан хотя бы вылечить от сифилиса.

Мы с соколом, оставшись одни, то есть вдвоём в одном теле, вышли на глиссаду прямиком к калитке по месту прописки. Боюсь, не скоро научусь ориентироваться в этом «я» и «мы» – совместное проживание двух душ противоречит логике и жизненному опыту, даже загробному.

Иван, обеспокоенный «муравьями» в голове, проигнорировал взгляды бобруйских дамочек, обстрелявших лётчика почище зенитных пушек. Дражайшая встретила супруга, всплеснув руками. Ещё бы, муж давно не приходил столь рано.

Лизавета загремела горшками и сковородой, мельтеша между русской печью и неровным кухонным столом. Пара лавок, буфет, зеркало и ходики на стене – всё убранство этой половины квартиры. Во второй комнате, насколько запомнилось утром, расположилась широкая кровать с высокими железными спинками, упирающаяся в деревянный гроб, по-старинке величаемый «шкапом», сбоку приставлены пара сундков и колченогий столик, прибита непременная полочка с «Манифестом Коммунистической партии» и «Уставом ВЛКСМ». Ах да, в красном угле, где раньше помещалась икона, строго улыбается Сталин, вырезанный из газетной передовицы и наклееный на картонку. Его суровые кавказские глазки подсматривают за постелью. Ей Богу, не понимаю, зачем вешать портрет вождя в столь двусмысленном положении.

За стенкой, в апартаментах Степана, возятся дети, шумновато и разбросаны игрушки. В остальном другая половина служебного дома не слишком отличается.

Супруга соорудила ужин. По всем прикидкам, не так давно со своего хлебозавода вернулась. Что-то хлопочет, рассказывает, а Ванятка примолк. Муравьи в котелке досаждают, голубь сизокрылый? Скоро они тебе размером со слона покажутся.

– Пройдусь, Лизавета. Жди, я не долго.

Женщина покорно вздохнула. Не долго – значит до заступления на службу домой забежит. В лучшем случае. Кобель неугомонный… Упрёк на лице невооружённым глазом виден, а вслух ни-ни. Давно было, но, по-моему, такими безгласными в моё время только рабыни оставались. А, вот ещё что – детей у Бутаковых не случилось. Как родит, так и почувствует себя в полном праве Ванятку за чуб тягать. Но второй год живут и никак.